Или в подругу.
Катя незаметно исчезла, мы же бесились на гребле допоздна: свист, вопли, визг, хохот. И полет, когда лишь сила сцепившихся рук может пересилить центробежную силу.
Мир в классе был восстановлен. Квадратно-гнездовая любовь и попутное ей чувство товарищества возвратились к молекулярному равновесию.
В нашем классе было трудно болеть. Детские болезни Катя знала наизусть, они были для нее одушевленными, персонифицированными, что помогало ей ненавидеть их как личных врагов. Если ты заболевал, она через все село тащилась к тебе с таким свирепым лицом, с каким Дон Кихот Ламанчский скакал на свой первый поединок с рыцарем в золотом шлеме, том самом шлеме, который оказался помойной посудиной из общественной парикмахерской. В таких гигиенических условиях трудно было подцепить воспаление хитрости. Село было длинным — две негустые, скорее даже пунктирные улицы протянулись в степи на десяток километров, а Катя жила на окраине, и только отпетый человек мог заставить ее без нужды делать столь длинные медобходы. Болели ее дети — она болела. Болели мы — она тоже болела.
Когда в шестом классе, весной, мы с Федей Денишовым украли из военного кабинета малокалиберную винтовку и двести патронов к ней — хотели рвануть в далекие края и только ждали настоящего тепла, — то я был счастлив, что Катя в декретном отпуске. В школе был переполох, все искали винтовку, каждый день заседал военизированный, с присутствием участкового милиционера, педсовет, члены учкома щеголяли жутко озабоченным видом, а уроки в каждом классе начинались одинаковыми мольбами учителей: «Ребята, может, кто знает, видел? Передайте: пусть подбросят винтовку, ничего не будет, пусть только подбросят». Мы же с Федей ходили с честными лицами, и никакие мольбы нас не пронимали, пока винтовку не увидела на потолке (так у нас именуют чердаки) моя мать, и я, доставленный туда же, на потолок, за ухо, — мать взбиралась по лестнице, а я бог знает как полз с нею рядом, почти вплотную, на расстоянии собственного уха, — имел там такую трепку, которую до сих пор вспоминаю всякий раз, как приходится бывать на военных сборах и получать под расписку автомат. Последовавший затем педсовет, милиционер, учком, сниженная отметка по поведению — все выветрилось. Потолок остался. Не знаю, сумели б мы с Федей Денишовым так долго и равнодушно дурачить школу, если бы там нас каждый раз ждала Катя.
Однажды в классе подожгли серу. Химичка показывала опыты, после урока попросила отнести серу в химкабинет, но та воспламенилась. Ванька Мазняк проделал этот опыт с большим мастерством: через три минуты, как раз к началу следующего урока, в классе был ад кромешный. Вся школа сбежалась посмотреть и понюхать.
Вошедший было в класс учитель истории Михаил Александрович — следующим был его урок — тут же покинул его, ибо это был не класс, а сплошная дымовая завеса, Бородинское поле в шесть утра 26 августа 1812 года.
Потом в класс пришла Катя. Она отправила девчонок погулять во двор, а нас заставила открыть в классе окна и сама провела с нами урок истории (Михаил Александрович наотрез отказался). Это был урок десяти историй. Катя ничего не рассказывала и не объясняла, она только спрашивала, сверяя ответы по книжке, и это было очень трудным делом: на ходу состряпать правдоподобную историю, почему не выучен урок. Катя спрашивала с таким буквализмом и пристрастием (со временем я убедился: самые жестокие экзаменаторы — дилетанты с учебниками в руках), что урок оказался не выученным никем.
Она оставила нас, мальчишек, без обеда (тогда в школе еще бытовала эта мифическая формулировка — мифическая еще и потому, что учились мы во вторую смену, и лишить обеда нас можно было только с одновременным лишением жизни), выстроила в коридоре, сама расположилась в директорском кабинете и начала расследование. Она вызывала нас по одному и спрашивала, кто поджег серу.
— Не я, — отвечал каждый и выходил из кабинета к товарищам с явным торжеством и скрытым облегчением.
После она пригласила в кабинет всех. Поскольку ни у кого из нас не было большого желания заходить в исповедальню, она заводила каждого сама, за рукав, держась за него двумя пальцами, как будто мы были гриппозными.
— Вы все доносчики, — сказала она нам без всяких там победных ноток в голосе. — Вы все доносчики, и я не знаю, что с вами делать. Каждый из вас донес на каждого. Противно.