— Вы знаете, в этом что-то есть. Движение волн — всплеск и замиранье… В этом что-то есть, — убежденнее повторил он и засмолил мне пятерку.
Против движения волн не попрешь, и класс, опростоволосившись, молчал.
Что касается меня, то я разгадал Учителя и возвращался на свое место, не отрывая глаз от пола.
Еще одна пятерка. Теперь уже не у меня — у моего нового (странно: когда он был «новым») товарища Володи Плугова. Он сейчас самый молчаливый из нас. Гражданин заикается и все равно выпуливает по шестьдесят слов в минуту и затуркает кого угодно. Володя не заикается, но пока скажет слово, изучив предварительно линии жизни и смерти на своих ботинках и отвертев пару пуговиц на вашей «гоминдановке», короче говоря, вы наверняка не дождетесь, пока Володя скажет слово, плюнете и станете говорить сами. Володя сразу успокоится, замурлычет, оставит в покое ваше барахлишко, так что вы с чистой совестью сможете думать, что говорите, изрекаете как раз то умное, бесценное, что хотел, но не сумел высказать, сфор-му-ли-ро-вать Володя. Редкая птичка долетит до середины затеянной Володей фразы, и по этой причине он до сих пор живет бобылем. Он и тогда был отшельником. Собственно, поэтому, наверное, мы с ним и подружились: мне некуда было прибиться, в классе уже сложились замкнутые группировки, и я притулился к такому же одиночке, каким был сам.
Разница была в том, что этот одиночка в отличие от меня ничьего общества не искал. Сидел и сидел себе за партой, но сорок пять минут в урок рисовал чертей на промокашках, вполуха слушал преподавателей, а когда его самого вызывали к доске, начинал издалека, из глубины. И хотя уроки он знал, редкий педагог долетал до середины затеянной Володей фразы. Как только Плугов предпринимал опасное сближение с пуговицами наставника, его отправляли на место:
— Три!
И вдруг — «пять». Мы писали сочинение «Мое отношение к Базарову» (бедный Базаров, даже холера не оградила его от упражнений юных препараторов). На следующий день Учитель вошел в класс с нашими размышлениями под мышкой и сказал, что сейчас зачитает лучшее сочинение.
Он нахлобучил на нос очки и, держа чью-то тетрадь в вытянутой руке — Учитель был дальнозорким, — приготовился читать. Как я когда-то декламировать.
Мужская половина класса повернулась — не к Учителю — к Ларочке-лапочке, замерла, пожирая ее глазами. Вообще на Ларочку хотелось смотреть: шея — грудь — живот, — и вокруг нее, и на уроке и на перемене, стараясь не встречаться, плавали пять-шесть тайных мальчишеских взглядов. А тут подвернулась роскошная оказия — смотреть, не таясь! Шестнадцать человек в классе (столько мальчишек было у нас) были счастливы. Семнадцатой счастливой была сама Ларочка. Она привыкла быть лучшей: и по части учебы, о чем ей каждый день напоминали учителя, и по части шея — грудь — живот (по частям!), о чем ей тоже напоминали каждый день и даже по шестнадцать раз на дню. Привычка не притупляла ощущений: Ларочка любила быть счастливой — на уроке, на перемене, по дороге домой. (Когда она уходила домой, по углам забора совершенно случайно оказывались два-три воспитанника и смотрели ей вслед. Она шла и шла, размахивая портфельчиком, — у нас портфелей не было, они были ни к чему, потому что книжки, тоже общие, всегда лежали в классе, в шкафу, — смотрелась, как в зеркальце, в весенний тротуар, в намытые к маю окна, в выставленные под окнами, на завалинках, вечные лики городских старух. Два-три воспитанника наблюдали через забор СЧАСТЬЕ ИДТИ ДОМОЙ. Оно было греховным, потому что ходило на крепких ножках Ларочки-лапочки…
— Сочинение небольшое, я отниму у вас полминуты, — предупредил Учитель и начал читать: «Древний поэт сказал, что человеку дано высокое лицо для того, чтобы он подымал к созвездиям очи. К сожалению, Евгению Базарову звезды не нужны. Так человек ли он?»
Валентин Павлович снял очки, уложил их в футляр, сунул в нагрудный карман.
Класс молчал. Смеяться было страшновато: как-никак Базаров. «Могучая фигура в галерее образов русской литературы», как диктовал нам сам же Учитель. Ни фига себе фигура.
Ларочка смятенно ерзала за партой. Не могла она написать такое. Базаров. Новые люди. Реалисты.
— Да, это сочинение написал товарищ Плугов.
Класс развернулся на девяносто градусов. Плугов пошел пятнами.
Учитель подошел к нему, тронул за локоть:
— Прошу вас подарить мне вашу работу, и лет через десять, если свидимся, мы с вами перечитаем ее заново.