— Но, если сегменты не стыковались друг с другом, — возразил Прабир, — то у вас не было бы предмета для изучения, ведь так? А вы так же восхищаетесь небрежными ляпами в тридцати процентах человеческих эмбрионов, которые имеют такое количество хромосомных повреждений, что не годятся даже для имплантации в стенку матки? Каждый выживший имеет настолько сложную историю, что кажется чудом. Мое представление о красоте не имеет никакого отношения к выживанию: из всего созданного эволюцией, я больше всего ценю те, которые она может вытолкнуть из реальности, просто, когда следующий раз перевернется во сне. Когда я вижу, что-то в природе, что меня восхищает, мне хочется схватить это и бежать: скопировать, улучшить, присвоить себе. Потому что я единственный, кто сделает это для себя. Эволюции же на это плевать.
— Эволюции требуется немало времени, чтобы повернуться во сне, — резонно заметила Грант. — Я значительно больше беспокоюсь, что вещи, которые меня восхищают, могут быть выдавлены из реальности людьми, которым плевать.
— Ага.
С этим не поспоришь. Прабир почувствовал себя глупо из-за того, что позволил себе разглагольствовать.
— Я мог бы приготовить обед, если вы голодны, как, впрочем, и я. Что скажете?
Вид открытого моря подействовал на Прабира странным образом успокаивающе. И не потому, что вызывал в памяти меньше или менее болезненные воспоминания, чем Амбон или Дарвин — совсем наоборот. Но было нечто весьма обнадеживающее в том, чтобы наконец-то буквально очутиться в положении, в котором он так долго себя представлял. Он так и не достиг обещанной Мадхузре цели: острова, где их будут ждать родители. Восемнадцать лет спустя, он все еще был в пути.
Когда Грант присоединилась к нему на палубе, она вся сияла. Она, должно быть, заметила след смущения у него на лице.
— Я знаю, но ничего не могу с этим поделать, — сказала она. — Такое небо, как это заставляет мое сердце петь. Из-за недостатка солнца в детстве, я думаю — когда я получаю достаточную его дозу, мой мозг просто пытается выработать у меня условный рефлекс, чтобы все время возвращалась за добавкой.
— Не стоит извиняться за то, что счастливы, — сказал Прабир и, поколебавшись, добавил: — На всех, кого я встречал в Амбоне и кто приехал из умеренных широт, солнце оказывало, мне кажется, значительно менее благотворное воздействие.
— Не могу представить, кого ты имеешь в виду, — на лице Грант отобразилось притворное недоумение. — Имей в виду, у некоторых людей действительно может возникнуть легкий психоз, когда они впервые попадают в тропики. Но, ты же наверняка, сталкивался с этим и раньше?
— Британское владычество закончилось немного раньше моего рождения.
Грант засмеялась и подняла лицо к небу. Прабир оглянулся назад, на Амбон, но серое пятно уже исчезло с горизонта. Он бы с радостью молча постоял несколько часов, но вряд ли стоило на это рассчитывать; что действительно нужно было сделать, так это придумать тему для разговора, которая не станет и дальше подводить к его предположительно прекрасному знакомству со всем, что находилось в поле их зрения. Грант вряд ли вышвырнет его за борт, если поймает на незначительных несоответствиях, но если полуправда раскроется во всей своей неприглядности и ему придется признаться лишь в том, насколько ограниченными и устаревшими на самом деле являются его знания местного языка, обычаев и географии, то он не поставил бы на то, что она не бросит его на ближайшем необитаемом острове.
— Как вы думаете, что здесь происходит? — спросил Прабир. — С животными?
— Не имею ни малейшего понятия.
— Свежо, — засмеялся Прабир.
— У меня есть кой-какие смутные догадки, — призналась Грант, открывая глаза. — Но ничего, что я бы рассказала, если меня не станут пытать.
— Ой, да ладно! Вы же тут не с другими биологами разговариваете. Я слишком плохо в этом разбираюсь, чтобы распознать ересь, а мое мнение в любом случае никак не повлияет на вашу репутацию. Что вам терять?
Грант улыбнулась и оперлась на поручни.