На середине поля, топорщившегося избитой скотом макушовской кукурузой, толпа сошлась с христиановской делегацией, приехавшей из села верхами. Гаша видела, как сойдя с коней, осетины пожимали станичникам руки, как с Василием облобызался огромный бородатый носач, которого Марфа, толкая Гашу под локоть, назвала Симоном. Потом говорили речи, которые Гаша издалека не слышала, да и не хотела слышать. Потом Василий и Симон провели мотыгами борозду среди поля, и все направились к Дур-Дуру. И оттуда Савицкий начал мерить землю.
Первыми наделяли многодетных Онищенко, Дмитриевых, Нищеретов. Толпа неутомимо двигалась позади, вслух отсчитывая сажени. Осетины, убедившись в крепости новых границ с соседями, уехали в село.
— Нам, должно быть, на этой стороне не хватит, — взволнованно говорила Гаше Марфа. — Ну да нехай, оно и за валом не хужей земля, и даже с водой сподручней… А ты где себе загадала?
— На кладбище… Мне более трех аршин не надо, — уводя в сторону взгляд, ответила Гаша.
Марфа, не на шутку озлившись, замахнулась на нее, чуть не шлепнув по губам.
— Ну, ты! Накличешь, шалава… И будет тебе, дурочку не валяй!
Гаша отошла от нее, как только Марфа, заболтавшись с бабами, отпустила ее рукав. Стали отмерять беднякам и иногородним. Гаша увидела, как за спиной Василия появилась тетка Софья, прямая и строгая, одетая, как монашка, в темное. Антон не выходил из толпы, хотя очередь была, видно, их, Литвийко. Но Гаша видела его все время, от самой станицы, видела, не глядя в его сторону, прячась за спины соседей. Его присутствие даже на расстоянии угнетало и томило ее. Сейчас он с матерью оказался в центре внимания, озорники, вроде Жайло, вот-вот должны были, требуя магарыча, потянуть его, как и других, уже оделенных землей, в крут… Гаша заспешила уйти еще дальше. Направилась по степи в сторону станицы. Стайка воробьев, с чириканьем подбиравшая в стерне зерна, порхала впереди нее, будто манила за собой. Потом и воробьи исчезли, голоса за спиной отдалились, заглохли.
Гаша огляделась, узнала свой старый надел. Вот здесь весной она ходила за быками в борозде, кричала беззаботные песни, пугала отца беспокойным своим смехом. Здесь она ждала встречи с любовью, и каждое пшеничное семя, соскользнувшее в землю с ее руки, было согрето теплом ее трепетавшего тела. Не оттого ли земля и уродила здесь такой богатый урожай? И не оттого ли теперь здесь все так угрюмо и пусто, что она сама раздавлена и опустошена и уже никому не может дать ни тепла, ни света?
А вон и тот бугорок, на котором она обнималась с солнцем и целовалась с ветром. Гаша пошла к нему ближе, как будто хотела убедиться, что и тут теперь все иначе. Нет, здесь та же необитаемая норка суслика у подножья, то же кудрявое мелкотравье и тот же приметный куст татарника с лиловыми пуховками цветов. Но во всем чувствовалась какая-то неуловимая перемена: не было прежней свежести, прежнего блеска; все потускнело, поблекло от паутины и степной пыли.
И такая дремучая, не возмутимая ничем тишь стояла вокруг, что Гаше на миг показалось, что она снова оглохла, как тогда, после контузии. Взобравшись на бугор и присев, окончательно убедилась, что здесь действительно все изменилось: земля была мертвенно холодна, она не грела больше, не дышала. Неуютно топорщилась на бугре разреженная трава, и оголенная земля гляделась сквозь ее стебли серо и уныло.
Зябко поеживаясь, Гаша поднялась, огляделась.
По дороге от станицы галопом мчался всадник. Гаша проследила за ним безразличным взглядом. Вот всадник, взметая за собой рыжий хвост пыли, доскакал до толпы, темневшей на горизонте густым пятном. И вдруг пятно сдвинулось с места, распухло, покатилось множеством мурашек. Поняв, что случилась беда, Гаша неторопливо пошла к дороге.
Глядя вперед из-под ладони, она ждала людей. Через минуту их уже можно было различить. Верхом на беспородной толстошеей лошади скачет Гурка Попович — это он только что промчался из станицы с вестью; рядом, держась за стремя, бежит Легейдо; за ними, почти не отставая, сильно наклонившись вперед, — дядька Василий, Жайло, Скрыпник. Кто был дальше, Гаша не рассмотрела.