В прокламации подробно говорилось об успехах деникинской Добрармии, жмущей с Кубани на юг Одиннадцатую Красную Армию, о "славных" деникинских генералах Покровском и Шкуро, которые зовут к себе на службу всех честных, преданных отечеству казаков. В заключение Кибиров грозно обещал снести Николаевскую, оказавшуюся единственной во Владикавказском округе станицей, "неверной и продавшейся красным подлюгам керменистам". "Как пойду на днях смертным боем на Христиановское село, не забуду и вас, иуд, землицей поприсыпать, — говорилось в последних строках, явно сочиненных писарем-грамотеем из казаков. — Покуда не совсем поздно, казаки, ступайте на службу до славного полковника Кибирова, который и платит хорошо верным служакам и спасет вас от проклятой советской власти, деяний коей вы еще не познали во всей полноте!"
Прочитав, казаки задумались. Смущением тронулся извечно недоверчивый, расчетливый разум крестьянина.
Приземистый, с руками, похожими на грабли, Юзик высказался, затаивая тихую злобу:
— С бичераховским каюком, видать, конца белым еще не будет… Брешут нам все наши головки… А расправа придет, сами они к "керменам" утекут, нас же генералам тем оставят…
— И на черта мне их земля, я и без того имел не меньше. Тоже благодетели! — отозвался поздняковский зять Алихейко, накануне только что получивший новый надел за валом.
А вечером в тот же день, как на горячую сковородку капнуло: ревком для города хлеб реквизирует! Казаки зашипели подспудным пока недовольством. Утром после завтрака третьему взводу, не занятому нынче на заставах, предстояло идти на ученья. Но Жайло, въехавший во двор казармы, не застал привычного строя: казаки сидели на коридоре, слонялись без дела по двору, переругиваясь с Дмитриевскими бойцами, чистившими лошадей, — этим предстояло с ревкомовской комиссией собирать нынче хлебный обоз: второй взвод, состоявший сплошь из прежних фронтовиков и бывший ядром всей сотни, сегодня находился в караулах.
— А что это тут за гульба?! — крикнул Жайло.
Никто не ответил, не подошел к нему. Казаки, сидевшие на коридоре, лениво отвернулись.
— Почему не в строю досе, спрашиваю? Где взводный? — начал выходить из себя Иван.
Ответа опять не последовало. Наконец, один из дмитриевцев крикнул ему из-под сарая:
— В хате Степан. Уговаривает этих тетерей!
— Что это еще за уговоры! Эй, Свищенко, говори, тебя пытаю, что у вас? Почему к ученьям не готовы?..
Пожилой казак, похожий лицом на копченый окорок, беззлобно отозвался:
— А ты вон малолеток неслуженных учи. Бо мы ученые, порубались на войне, да пороху понюхали не меньше твоего… Неча нам: встань, да ляжь, да левой!..
Иван взъярился:
— Так ты революционной дисциплины не признаешь? Да я вас тут…
Через час, когда взвод все же был выстроен, выяснилось, что казаки, почти все бывшие на действительной, тяготятся ученьями и казарменным образом жизни: после передела земли каждого тянуло к хозяйству. Но главное, недовольны были хлебной раскладкой.
— Это что ж за порядки? Мы за революцию равно воюем, а нас и тут выделили: первый да второй взводы почти целиком под бедняков попали — по пуду на них пало, а мы, чисто меченые, по пяти с нас! — высказался, не выходя из строя, Алихейко.
— Да ты что это равняться задумал?! Ты скольки пудов нонче урожаю снял? А? И что ж тебя Кибиров так дочиста разбоярил, как Дмитриева, к примеру, или Литвишку-иногородца!? — горячился Иван, бегая перед строем. Потом, взяв себя в руки, попробовал достать до казачьей совести:
— Да вы ж в революционные бойцы записались. А какой вы пример для простых жителей подаете.
— Что, к примеру, скажут, когда революционный боец станичного гарнизона отказывает в хлебе своему брату-рабочему…
— А мне "городяк" не брат, мои браты хлеб робят… А пример хай командиры да комиссары подают, у них хлеба небось побольше нашего…
Тут Иван совсем взбеленился — на красивом цыгановатом лице его выступили радужные пятна. Паченко, пославший за председателем ревкома и хлебной комиссией, боялся даже, что комендант вот-вот расстегнет кобуру.
В перебранку вмешались и конники из Дмитриевского взвода — фронтовики в перемешку с неслужившими середняками (их брали из-за коней, которых почти ни у кого из партизан после Кибирова не осталось). Скандал грозил выплеснуться с казарменного двора.
— Выходи, чертов брехун, из строю! Я тебе покажу, что командиры да их семьи едят! — бесновался Иван перед шумливым, давно потерявшим строй взводом. — Выходи, ну! Кто еще? Эй, ты, Свищенко, ступай и ты сюда! Кто еще?