— Невесту, невесту Шамиль вызывает!
Гашу легонько, но решительно выталкивают ему навстречу. Она стоит мгновение, недоумевающая, стройная и белая, как лебедь, сшибленный порывом ветра на озерную гладь.
Мелодия делается мягче и просторней. Гаша закидывает на плечо край фаты, так что на лице ее открытыми остаются лишь глаза. Нащупывая такт, осторожно перебирает ногами в сафьяновых чувяках, отплывает от берега в озеро. Мефод коршуном кружит над ней, отлетает, будто издали любуясь жертвой, снова налетает, гоняется по кругу.
— Затанцую, девка, берегись, коль мне досталась! — кричит Мефод. — Ух, берегись! — и непонятная другим гримаса снова искажает его лицо — ведь все позабыли о его ноге.
— Геть-га, аж, аж! — гукают из толпы.
Казаки, зачарованные, глядят на своего командира; на отрезвевших лицах — восторг. И вдруг кто-то охает:
— Ай да наш сотенный! Прикидывался хромым!
— Знамо, прикидывался! Геть-га!
— Жарь, Мефодушка, излови лебедушку! — пристукивая, кричит Жайло.
У Гаши уже кружится голова, в глазах, как из облака глядящих над белой фатой, убегающий влажный блеск — не то отражение света лампы, не то блеска чьих-то других глаз, обращенных к ней. Одному Василию, глядящему на нее поверх голов с застывшей улыбкой боли, понятно, что в глазах ее застоявшиеся невыплаканные слезы, которые — близка минута — прольются на груди милого.
…"Молитву" почти без перехода сменила Наурская. Гости были распалены, рвались в танец. Кто-то на ходу заливал Федору в рот самогон, кормил из ложки студнем. Девки с хохотом обхаживали его, упрашивали не обрывать игры. В кругу уже носились с клинками в зубах Иван и Мишка; лихо гикая, перебрасывались, как в джигитовке, острыми полосками стали. И снова били в ладоши пляшущие на месте молодые казаки и девки.
За столом возобновилась попойка, кричали "горько", требуя возвращения молодых за стол под образа.
Мефодий, с трудом выбравшись из толпы, разыскал в боковушке пустой угол и без сил свалился на пол. В глазах плыли зеленые круги. Он ощупал левый сапог. Нога горела. Высунувшись из-за двери, крикнул в горницу:
— Марфа!
Через минуту еще:
— Марфа, сваха чертова! Поди сюда!
Стоявшие поблизости передали к столу:
— Легейдо жинку кликает…
Но для свашки наступал ее выход — ответственнейший момент в свадьбе: разрезание невестиного каравая. Марфа и бровью не повела, услышав призыв мужа. Не дождавшись ее, Мефод со стоном стянул сапог и, чертыхаясь, стал разматывать портянку, пропитавшуюся кровью…
Отведав невестиного каравая, гости принялись одаривать молодых. Занятые своими кусками — в каком-то из них запеченный на счастье гривенник! — Гаша с Антоном не видели, как в свашкино сито упали первые дары — сверток с отрезом сатина, пачка бумажных денег, золотые звонкие монеты. Подзадоривая друг друга, гости кричали:
— Эх, и скупой ты, кум! Гля, я золотом дарю!
— А что твое золото! Натура нонче дороже. Полусапожки молодой дарствую — хай на здравие носит!
— Держи, свашка, ложек дюжину, на обзаведение молодым.
— На хозяйство подсвинка дарствую, пиши, дружка.
— За мной чувал зерна пиши.
— Я б и корову с телком преподнес, кабы кибировцы не стрескали! Эх, времена пошли — приятных людей и одарить нечем! Сала на зубок держи!
Иван поймал на лету пудовый шмоток сала, перекинул по этапу Мишке, тот — дальше, на кухню. За салом полетела берестяная кладушка с медом, сапоги, крепко пахнущие новой юфтью.
— Э-э, да что я бедней других, что ли? Пиши за мной, дружка, гусаков два да курей полдюжины!
— Брешешь, не дашь! Где тебе взять?
— Не твое дело! Хочь украду, а отдам!
Дарю молодой зыбку для первенца! Чинаревую, полированую!
— Жениху — папаху ангорскую! Запиши!
Иван метался от стола к печи, весь бок которой сверху донизу уже был исписан углем, метил тайными значками имена тех, кто наверняка завтра же вручит дареное, а кто приврал сгоряча и по пьянке. Бабы, выглядывавшие из кухни, шептались:
— А дарят ничего…
— И-и, милашка, супротив прежнего и сравнить нечего… Мому Данилке, помнится, коня под седлом да попоной подарили…