— Тут, видать, с усердием шакалы поработали. Ишь, баба с дитями на голеньком месте осталась, — буркнул Мефодий.
Баба не шелохнулась, лишь тусклым голосом отозвалась:
— А нашего добра не берут, кому оно теперь…
Гаврила, недоуменно взглянув на нее, приподнял край рогожи и тут же с тихим вскриком отпрянул: на возу рядком — голова к голове — лежало два мертвеца, бородатый и помоложе, с сизо-багровым студенистым натеком из-под содранного и смятого, как салфетка, скальпа.
— Матерь божья! — рука Гаврилы привычно взметнулась ко лбу для крестного знамения, но замерла на полпути. — Царствие небесное, — механически договорил он, опуская руку на луку седла.
— Кем тебе будут-то? — хрипло спросил Мефодий.
Баба ответила все тем же бесцветным голосом:
— Муж да свекр… Кабы не кинулись соседям-керминастам на подмогу, гляди, живы были бы… Цельная шайка с кинжалами налетала, куды ж обороняться-то?
Казаки, скинув папахи, помолчали. Мефодий хотел было спросить бабу, зачем же она трупы везет, схоронила бы да детям одежду лишнюю прихватила, но передумал. Сказал подъехавшему Сакидзе:
— За старшого останешься тут, Семен. Возьми еще пятерых: Карася, Проценко, Гетало… Еще Аким-ку с Гуркой оставляю… Дождетесь второго обоза, организуйте перекидку: половину в Христиановку направьте, половину до нас — там Василий смекнет, чего и как. Да чтоб в Змейку не вздумали уехать. Эту бабу, слышь, до меня лично доставь. Нехай Марфа приветит, обогреет, все чтоб чин чином было. Слышь? А ежли до завтра не поспеем воротиться, подсобите бабе схоронить своих.
Сакидзе, молча козырнув, развернул коня.
Разгулявшаяся поземка заметала следы, широкой виляющей стежкой уводившие в глубь длинной и узкой балки. Встречный ветер нёс в лицо колючую крупку; продвигаться становилось все труднее. Кони тяжело дышали, струились испариной. Казакам пришлось спешиться в тот самый момент, когда впереди сквозь белесую муть обозначились постройки маленького хутора. Легейдо, прихватив Антона, пошел в разведку.
Гаврила нервничал, наблюдая, как переползают они с сугроба на сугроб, широко загребая снег. Даже сквозь поземку заметить их было нетрудно, а неизвестно, какой враг был там, на хуторе. Будь его, Гаврилова, воля, он вообще бы не стал рисковать и вести отряд по этому длинному языку, в эту чертову пасть-щель, на дне которой — логово неизвестного зверя. Только Мефоду, с его раздольем душевным да лихостью, любая вылазка нипочем. "Впрочем, — одернул сам себя Гаврила, — не было ж еще такого, чтоб у Легейдо что-то не получилось… Таким-то красному командиру и должно быть!.."
Казаки успели порядком озябнуть, пока дождались возвращения разведки. Легейдо, обдирая с усов намерзшие сосульки, делился своими соображениями:
— Сил там, по всему видать, супротив наших вдвое больше, а то и вдвое с половиной. Пулемет есть, с чердака хаты глядится прямо на выход с балки… Так что в лоб бить нам расчету нет. Обождем ночи, зайдем с той стороны, со спины… К ночи, кстати, поперепьются они, повалятся с ног… Телку во дворе зараз свежуют, к кувду сбираются. Хай подгуляют маленько, тут мы их и накроем… Беженцев поободрали они, что надо: под сараем скота полнехонько, кони табуном толкутся. Спасибо скажут нам люди, как возвратим их добро…
Зимние сумерки густые, беспросветные, навалились рано. В ожидании полной темноты казаки сидели на корточках за сугробом, закутавшись с носами в башлыки, похлопывая захолодевшими руками. Легейдо объяснял, какими овражками и канавками легче подойти ко двору, чтоб не встревожить собак, как влезать на чердак с тыльной стороны крыши. Казаки загорались охотничьим азартом, маялись от нетерпения. В успехе никто не сомневался: так было всегда, когда командовал Мефод.
И, когда час спустя отряд обрушился на бандитское логово, враг был сметен его дружным и стремительным, как смерч, натиском.
На рассвете, увозя трофеи и угоняя с десяток плененных, отряд выходил из балки. Позади, выплескивая алые блики на крутые заснеженные склоны, разгорался пожар: по приказу Легейдо опустевший хуторок вместе с оставленными в нем трупами врагов был подожжен, дабы не быть впредь пристанищем всяким летучим шайкам. И где-то там с собственной пулей в виске, уронив голову на край стола, ожидал второй своей смерти Семен Халин. Рядом с ним, обняв неизменную гитару, почивал копайский прапорщик; ржавое пятно его крови увозил на клинке его знакомец, Лукерьин свояк.