Все свое детство Георгий слышал проклятия односельчан в адрес баделят Тугановых и казаков, отнявших у его родного села пахотные земли Силтанука и лесные угодья Муртазата и Устурхада. Возмужав, он узнал, как обозначает статистика эту извечную кровавую драму: четырнадцать и четыре десятых десятины пахотной земли на мужскую казачью душу и четыре десятины всякой земли на мужскую горскую душу; в горных частях Осетии. Чечни, Ингушетии и того меньше: от одной пятой и одной трети десятины до нескольких саженей…
Несправедливость вопила и в мертвых цифрах и в живой действительности, выплескивалась обидой и злобой, ослаблявшими народы Кавказа, делавшими их игрушкой в руках угнетателей.
Уже в средних классах гимназии Георгий знал: не пожалеет он жизни для разумного переустройства того, что против воли народов камень по камню складывал русский царизм…
Казакам, изнывавшим от нетерпения, нравилось, однако, что молодой гость не спешит с ответом, раздумывает. Значит, серьезный человек и понимает всю значимость беседы. Когда же он заговорил, опять удивились ясности и простоте, с которой тот рассуждает о столь трудном деле.
— Вот вы лично… простите… ваше имя и отчество? — обращаясь к Ландарю, неторопливо спросил Цаголов.
— Демьян Федотович, — степенно отозвался Ландарь.
— Вот вы, Демьян Федотович, сами много земли имеете?
— Совсем даже не имею… Человек я нонче мастеровой, потому как с землей не справился… Она, матушка, уход любит да ласку, а я сроду на лошаденку с плугом скопить не мог, так и отстал от своего пая, люди теперь пользуются…
— А какие люди, позвольте узнать?
— Гм… не эти люди, которые перед тобой сидят, а те, Полторацкие да Макушовы… Им бы, хочь все отказались от наев, много б не было…
— Этим чего! Скота до черта, да и машины есть, им хочь всю степь — обработают, — высоким и злым голосом вставил Жайло. — Скопидомы, сволочи, их никакой разор не берет… А я вон на службу справился, коня строевого купил — и все тебе хозяйство ушло. Землю хочь когтями скреби, нечем больше…
— При нашей справе шибко много ее не закрапаешь…
— А у кого семьища, как вон у Гаврилы, в восьмеро ртов, тому и пая не дюже хватит…
— Покуда на фронте был, Макуш у бабы моей за долги пай выторговал…
— А как дележ идет., непременно тебе где-нибудь на камнях да на глине подсунут… Хочь засевай ее, хочь без севу урожай дожидайся — один толк…
— У нас так, равноправие — только на сходе покричать, — наперебой выговаривали казаки.
И тогда Цаголов, не бередя больше вопросами их болящую душу, заговорил о ЦК „Кермен“, который по совету Владикавказского комитета большевиков уже в этом году разделил между бедняками тугановские и кубатиевские земли. Оделить всех по справедливости далеко не хватило, но и того уже было достаточно, чтоб дигорские крестьяне поверили в народную власть и в большевиков. Видно это хотя бы из того, как охотно вступают они в новую партию „Кермен“. Причем идут они в партию с оружием, знают, что борьба еще предстоит долгая…
Казаки, словно давая донять, что разговор отклонился от темы, стали закуривать, ерзать на лавках. И вдруг в цаголовскую речь бесцеремонно вмешался Данила Никлят:
— Нд… всяческие слыхивал партии — и кадеты, и меньшевики, и разные там серые, а про эту… про „Кермен“ — не-е… Она чего же, к большевикам с боку-припеку будет приходиться?
Казаки выжидающе глянули на Цаголова — не обидится ли? Тот лишь едва приметно улыбнулся кончиком крепкого волевого рта, хотел ответить что-то, но Савицкий, опередил его:
— Если хочешь, то так оно и есть… В „Кермен“ идут вместе с другими и крестьяне-собственники, которые не совсем согласны с программой большевиков. У большевиков про землю сказано, что она должна быть национализирована. А мелкие собственники хотят, чтоб рабочее государство поначалу выкупило у них землю, а потом уже раздавало, кому захочет… Так я говорю? — обернулся он к Цаголову, пошевеливая густыми тяжелыми бровями.