Приподнявшись в стременах, Цаголов долго глядел в бинокль. Потом, передавая бинокль одному из товарищей, по-русски сказал:
— Однако генерал Шкуро не очень-то дорожит живой силой: пластунов вперед пустил, явно под ноги своей кавалерии…
— Конницу рассчитывает на их плечах до нас подкинуть, а тогда и ударить… Конница у него ударная сила, — снизу из окопа отозвался Легейдо. После бессонных ночей, проведенных в седле, глаза у него были красные, веки опухшие, лицо поблекло и заросло.
При звуках его голоса казаки, дремавшие в окопах на корточках, один за другим подняли головы. Откуда-то из-за сапеток со щебнем насмешливо отозвался Тихон — санитар николаевского лазарета:
— Их превосходительству господину Шкуро незачем дорожить живой силой. Вы думаете, кто эти пластуны? Это не офицеры, не юнкеры! Это парии деникинской армии — казаки и крестьяне, насильно мобилизованные, согнанные из сел и станиц… Их превосходительство хорошо знает, что если их сегодня не истребят в бою, завтра они разбегутся, или, чего доброго, к красным переметнутся.
— Все равно — сволочи! И покуда их ружья смотрят мне в сердце, буду бить их без жалости! — резко выкрикнул Жайло.
— У нас, осетин, говорят так: когда волк выскочил на тебя, не размышляй, откуда он взялся и почему он тут, а то будет поздно, — сверкнув ослепительными зубами, сказал Цаголов. — У тебя, Иван, правильное рассуждение! В бою тот, кто идет на тебя, — твой враг.
— Может, думаете, я против того, чтоб в пластунов стрелять?! — сердито огрызнулся Тихон, вставая и подходя к всадникам.
Цаголов засмеялся, потянулся рукой к его папахе, неумело, не по-казачьи напяленной на уши.
— Совсем так не думаю, студент! Где учился? Случайно, не соседями были?
— Нет, я не университетский говорун, а сугубый практик-агроном…
— Ого! Агроном! Жаль, наши земли не успел поглядеть, богатые у нас земли, а уход плохой. После войны приедешь к нам? Приезжай! Какой прием тебе устроим!.. Поможешь нам новую жизнь строить. Приедешь? Ну, по рукам что ли? Да не прими приглашение за шутку…
— Ой, что-то ты больно веселый, Георгий! Жар у тебя, совсем хворый, — хмурясь, сказал Мефодий.
— Знаешь, сегодня одна старая мудрая женщина напомнила мне большую истину: веселье дает силы! Так что воевать надо весело!
— Что верно, то верно!
Из соседнего окопа слева неожиданно прогремел выстрел: кто-то не выдержал ожидания. Вслед за ним из того же окопа загрохотала беспорядочная пальба.
Один из штабистов, пришпорив коня, сорвался с места, поскакал туда.
— Кто стреляет без команды? — кричал он по-осетински. — Вы просто несдержанные паникеры! Кто командир вашего отделения? Подпускай врага, пока ясно не увидишь его лицо, чтобы стрелять в лоб! Передайте приказ дальше: без команды не стрелять. Сигнал — красная ракета!
Приказ побежал, как огонь по бикфордову шнуру. Все замерло, притихло. В запотевших ладонях притаились холодные ложа винтовок, папахи сдвинулись на затылок.
Шкуровцы шли в угрюмом молчании, увязая по колена в снегу, неся наперевес новенькие заграничные винтовки. Уже можно было различать цвета бекеш и башлыков. Всадники из ос давно превратились в игрушечных наездников.
В насыщенном грозой молчании оглушительным показался хлопок взметнувшейся в серое небо зеленой вражеской ракеты.
И тотчас внизу грянуло тягучее белоказачье "ура".
Пластунские цепи качнулись и покатились вперед. Вот уже слышен шум их движения — скрип снега, шуршание сапог, тяжелое дыхание.
Мефодий держал палец на спусковом крючке, и был момент, когда палец уже напрягся для привычного нажима, а из глотки едва не вырвался крик: "Огонь!" Ему отчетливо представилось, как сейчас в одно мгновенье из-за пластунской цепи вырвется свора конников и, развернувшись лавой, опережая пехоту, обрушится на фланги, сомнет окопы и пойдет клинками и копытами сокрушать все, что попадется на пути. Тогда уже никакой огонь не спасет положения. Имея дело с конницей, нужно уметь с точностью до секунды угадать момент удара из всего огнестрельного. Сможет ли самодеятельное дигорское командование, где хоть и есть бывшие солдаты, но нет ни одного настоящего, искушенного военспеца, угадать, учуять этот момент? А он, момент, — вот-вот…
Окопы молчали. Окопы затаились. Сердце, казалось, не выдержит — лопнет. У Мефодия пересохло в гортани, стало трудно дышать. Шаря рукой по гребню бруствера, где меж грудками смерзшейся земли сохранился незатоптанный снег, он натолкнулся на пальцы Ивана, тоже царапавшие снег, услыхал его горячечный шепот: