— Осади назад! — грубо и властно крикнул один из подошедших.
Антон повернулся, смерил его недобрым взглядом; и снова, как тогда, на Молоканской слободке, натолкнулся на спокойные, откровенно чужие глаза.
— Осади, осади, давай! Вон у ворот ваше место, оттуда и гляди, коль боишься беспорядков…
— Ты не очень-то! Ишь, чисто хозяин какой разговаривает! — тонким, срывающимся от ненависти голосом крикнул за спиной Антона Кондрат.
Антону вдруг не по себе стало от этого бессильного визга, он даже удивился, что рабочие не расхохотались в ответ. И, не разворачивая коня, он отступил к воротам. Оттуда еще раз оглянулся на Цаго-лова и пожалел, что не слышит его, — интересно, что он там нового о земле придумал?
— А гляди-ка, как его слухают все, — в раздумье сказал он Кондрату, испытывая желание рассказать ему о своем спасителе. Но Кондрат ответил с такой злобой, что Антон тут же передумал.
— Не хочешь ли и ты послухать? Эх, дурья твоя голова! Да это известный бандюга гуторит — Цаголов. У красных осетинцев он — первая голова… Ну, и дурак же русский народ — стоит и слухает осетина… Нет, ты глянь на них — рты аж раззявили!..
Возвращаясь из мастерских, Антон все же не удержался, сказал:
— Что-то муторно мне тут, не сбег бы я до станицы…
— Ну, ты! — прикрикнул Кондрат. Потом сам задумался и тоже признался:
— Да и мне скушно стало. Сволочи эти черномазые, совсем пораспушались… Вот-вот кинутся. Лячко вон вчерась рассказывает: ингуши из Базоркина в Балту через город обоз гнали с кукурузой — нечего жрать стало ихним сородичам… Так, эта сволочь из мастерских да с заводу с винтовками их, ингушей, значит, сопровождала, чтоб наши не обидели… Ух, гады! Я б им! Моя бы власть, я бы показал, как с абреками-нехристями якшаться. Айда, Антоша, до нас, в Архонскую… Ни ингушов там нема, ни этих чертей. До дому тебе еще рано, погуляешь у нас… Девки у нас — во-о! Араки тоже — море цельное. Снимемся завтра с пикета и прямиком в форме, с оружьем утекем. Хозяина завсегда себе найдем, сейчас их, что тебе собак невешанных…
…Одна из самых зажиточных станиц Владикавказского отдела — Архонская — кишела офицерами. Заваруха никого здесь не смущала: по-прежнему гуляли на свадьбах, крестинах, поминках, до утра светились окна богатых домов, на разные лады пелась угарная "Пей, душа, покуда пьется".
Особо неистовый разгул пошел с того дня, как долетела в Архонку весть о разоружении в городе Самарской дружины и разгоне Совдепа, попытавшегося объявить о переходе к Советам всей власти.
Началась у Антона беспробудно-пьяная жизнь. Засыпая в объятиях какой-нибудь подгулявшей бабенки, он все реже вспоминал Гашу и мать, все меньше думал о возвращении в родную станицу…
Снова в доме Савицких разыгрался скандал. Утором старуха внесла со двора заиндевевшую за ночь махотку с куриной замешкой, а сноха возьми да и поставь ее на горячую загнетку, чтоб оттаяла. Махотка треснула по дну, как из ружья выстрелили. Савичиха в ярости хлопнула молодуху попавшейся под руку чаплейкой. Удар пришелся как раз по локтевой кости — Лиза взвыла от боли. На шум выскочил из своей комнаты Михаил в одном сапоге (другой сапог и портянку он держал в руке), услыхал, как Лиза кричит: "Ироды вы — за копейку убить готовы!" — и набросился на нее.
— Это кто же — ироды?! Гадюка ты красная! Говори, морда жидовская, кто ироды?!
Старуха подвывала Михайле, бегая вокруг:
— Ишь ты — за копейку! Да оно, может, без копейки рубля нету… Не ты его наживала, стерва!..
Грязная портянка звонко хлестала Лизу по шее, лицу, рукам, прикрывающим голову. Медная подковка сапога до крови ободрала ей плечо.
Вырвавшись, наконец, и убежав в свою старую хатенку, Лиза долго плакала. Расплакался и прибежавший с улицы одиннадцатилетний Евлашка.
— Давай к бабушке Григорьевой уйдем, — уговаривал он мать, размазывая сопли по смуглому лицу. — А то они тебя опять забьют… Вот скажу я отцу, чтобы они боялись… Зачем ты завсегда молчишь — пусть отец поругает своих Савичей…
— Что ты, сынок! — встрепенулась Лиза; даже слезы высохли от испуга. — Что ты, родненький! Да разве ж можно тятьке такое сказать? Да и не вздумай, голубонько мой! Случится у нас в доме смертоубийство страшное, перебьются тятька с Михайлов И так уж говорят люди про наш дом разные страсти…
— Конешно, говорят… Вон у Нищеретовых говорили нонче, что будто дядько Михайла какого-то осетина убил и ограбил…
— Ну вот… вот, видишь!.. Потерпи еще трошки, а? — Лиза, взяв голову мальчика на колени, долго гладила ее, чернявую, по-отцовски лобастую, долго и ласково нашептывала в мягкое ушко, почему отец не должен ничего знать…