— Как прикажут…
— Наше дело телячье…
— А коли телячье, — вдруг обозлился Терентий Петрович, — не дам бревна увозить. Вот и все.
— Так мы-то при чем же?
— А при чем хочешь! Не дам стройку зорить!
— Вот еще чудило-мученик! Стало быть, в другом месте нужнее.
— «Нужнее»! Так бы и сразу отвечал. А то: «наше дело телячье». Телячье — так ступай в хлев. А люди сейчас все к серьезному делу приставлены…
Перебранка с возчиками тоже не успокоила Терентия Петровича. Письмо Леонтия жгло ему сердце. Он говорил об одном, а думал только о письме, о слепом Николае и Тоне Тарасовой, найти которую невозможно.
Ночью, сидя у слабо вспыхивающей печки, он думал о том же.
И вдруг его осенило. Уверенно он взял карандаш и написал письмо. Он просидел над ним весь остаток ночи. Теперь он знал, что надо писать, и только искал самые лучшие слова. Он мог, он их еще помнил. Он писал так, как будто бы письмо писала сама Тоня. Он и подписался ее именем.
Чтобы избежать новых сомнений, Терентий Петрович тут же оделся, отнес письмо и опустил в почтовый ящик. Когда щелкнула его железная крышка, Терентий Петрович даже закрыл глаза. Ощущение, что он сделал не так и не то, вдруг встало и заслонило все остальное. Он тихо побрел обратно. Теперь уже нельзя было исправить. Ну что же, будь что будет!
С тревожным нетерпением стал ждать Терентий Петрович нового письма от Коли Дранишникова. Поймет или не поймет тот подделку? Слепой, он обман может угадать и по смыслу. А если не угадает, что потом делать дальше? Поддерживать переписку?..
Но дни проходили за днями, а писем из госпиталя больше не было.
Терентий Петрович подкараулил на улице письмон-сицу.
— Что же не заходишь? — сказал он ей, улыбнувшись. — Что писем больше не носишь?
— Нет — и не ношу, — она спешила и даже не остановилась.
— Смотри: если будут — заноси обязательно.
— Ладно.
А писем не было.
Сошел снег, зазеленели деревья. Потом наступило знойное лето. Из госпиталя писем все не было.
Терентий Петрович хмурился, вздыхал. Он подумал: не написать ли ему второе. И тут же отверг эту мысль. Было ясно, что разгадано и первое его письмо.
— Калека, а ты над ним изгаляться затеял, — шептал он, коря сам себя, — в таких делах сторонняя рука что нож — не гладит, а режет.
Так наступила осень. И новая зима.
И этой зимой с площадки вывезли последние материалы. Только и осталась какая-то мелочь, что лежала замкнутая в складе. За три года туда никто не заходил, и замок покрылся красной ржавчиной.
В споры с возчиками Терентий Петрович больше уже не вступал. Молча читал бумажки, молча показывал, где что лежит.
Ночами он исправно ходил на площадь по радио слушать залпы салютов. Названия немецких и венгерских городов не оставались в памяти, и значение их он определял по количеству залпов: двенадцать, двадцать или двадцать четыре.
О Николае Дранишникове и Тоне Тарасовой он постепенно забыл. Его интересовало теперь только одно: когда будет взят Берлин.
Он наконец дождался этого дня. Крупные слезы катились у него по щекам, когда в День Победы он слушал торжественные слова приказа Верховного главнокомандующего. Вот когда!..
Он посмотрел: плакал не он один, плакали многие, смеялись, а из глаз катились слезы. Через большое горе пришло это счастье, и если крепились тогда — теперь можно было и поплакать.
Женщина с опухшими от слез глазами подошла, обняла его:
— Милый ты, родненький мой!..
И шатаясь пошла дальше. Обнимала, ловила руки раненых солдат, целовала:
— Спасибо, милые, спасли нашу землю родную…
Радость победы шумящим потоком разливалась по улицам города. Куда ни шел отуманенный счастьем Терентий Петрович, везде он видел сияющие лица, слышал радостный смех. Все смотрели на него с благодарностью. И было неловко безногому сторожу, что люди принимают его за героя Отечественной войны. Он не думал, что и та, первая война тоже дает ему на это право.
Теперь каждый новый день он стал встречать с твердой надеждой, что вот-вот явится к нему кто-то в сторожку и скажет:
— Ну, дядя Терентий, поскучал тут один? Готовься, завтра начинаем работу.
И тихо смеялся. «Дядя Терентий»! Неужели его кто-нибудь еще помнит?
Придут просто и начнут работу. Сначала надо материал подвезти. Начисто за войну подобрали. Он с гордостью подумал, что ничего у него не пропало, не потерялось. Все пошло в дело.
Площадка стоит готовая, подметенная. Рассохлись ящики для переноски раствора, ну тут уже ничего не поделаешь: все же четыре года. А носилки и тачки исправны — хоть сейчас можно работать.
Когда же, когда? У него не хватало терпения.
Он взбирался на леса, щупал и гладил почерневший от дождя и ветров верхний слой кирпича, бормотал:
— Теперь уже скоро… Теперь все в наших руках…
Отсюда хорошо была видна ближняя улица. Как вытянулись на ней за эти годы кудрявые тополя! Те самые, под которыми запомнились Терентию Петровичу идущие рядом Коля Дранишников я с ним белокурая девушка.
Тополя выросли и похорошели, а мостовая разрушилась. В ней образовалось много выбоин, ухабов. Вот ее уже чинят. У перекрестка работает целая бригада мостовщиков. Дробят кувалдами камень. Лошади, впряженные в двуколки, подвозят песок. Тут же работает и несколько автомашин. А в войну мостовые не чинили. И автомашины перевозили только военные грузы.
Скоро придет очередь и Дворца пионеров. Вишь ты, а сейчас даже ребята забыли о нем. Давно уже не толпятся они на улице возле ворот.
Он просидел наверху до позднего вечера, пока в фиолетовом небе не затеплились первые звезды. Тогда, осторожно переставляя свои деревяшки по круто поставленному спуску с лесов, он сошел на землю.
В сторожке его ждал гость. В шинели, в пилотке, слегка сдвинутой набок. Сквозь сумерки Терентий Петрович разглядел у гостя погоны на плечах со звездочками старшего лейтенанта и со значком медицинской службы. Когда тот, здороваясь, встал и в профиль повернулся к окну, что-то знакомое вдруг вспомнилось Терентию Петровичу.
— Здравствуйте, дядя Терентий, — протягивая ему руку, сказал старший лейтенант, — вы, оказывается, все еще здесь?
— Здесь. А как же? Раньше не ушел — теперь уходить нет и вовсе резону. — Он пытливо вглядывался в лицо гостя.
— Не узнаете?
— Нет… Не могу припомнить…
— Тарасова… Каменщицей здесь работала. Еду на восток. Зашла посмотреть родные места. Интересно все-таки…
— Так, так, — не зная, что сказать, повторял Терентий Петрович.
— Не припомните?
— Как же! Теперь узнал. Вот когда ты нашлась… Каменщицей снова хочешь работать?
— И хотела бы, да нельзя, — засмеялась Тарасова, — навсегда я в армии осталась. Слово себе дала.
— Так. А как же… Дранишников? Коля… Вы ведь о ним вроде…
Тарасова помолчала. Потом тихо ответила:
— Коля умер. Потому и я так…
— Умер давно?
Она стояла, держась за ручку двери. Терентий Петрович опустился на обрубок бревна, на котором обычно сидел, подшивая валенки. Вот как… Дранишников умер. Не он ли, не Терентий ли Петрович, убил его?
Тарасова говорила:
— Умер давно. Сначала с передовой писал мне, а потом перестал. В немецкий тыл их перебросили. И канул, я думала, вовсе. Куда и как ни писала я — ничего.
— Погодь, — остановил ее Терентий Петрович.
Тарасова не слушала:
— Ну, я тогда в военную школу поступила. На медсестру решила учиться. Быть так же, как он. И тут вдруг на Колин след напала. Его раненого, слепого в госпиталь привезли. А туда как раз мою подругу работать послали. Она мне о нем и написала. А пока я приехала, совсем о другого фронта, Коля скончался уже…
Она остановилась, чтобы дрогнувшим голосом не выдать себя.
— Рассказывали потом, все весточку он ждал от меня, мучился, сам шевельнуться не мог, товарищей писать заставлял. И пришло будто бы ему и в самом деле письмо от меня, — а я туда, в госпиталь, и не писала вовсе, не могла, не знала ведь ничего. Нашлась чья-то добрая душа. Спасибо этому человеку. Коля сразу и успокоился. Слепому-то не видно было, кем письмо написано… Коля большие заслуги имел. Слыхали, нет? Ему звание Героя Советского Союза присвоено…