Всеми своими наблюдениями и мыслями она обычно делилась с Альфредом, который лишь снисходительно улыбался ее склонности повсюду находить своеобразие и особенность, которых на самом-то деле и не было. При их обычно очень коротких, но все более частых встречах — во время совместных посещений театров и завершающего свидание ужина в недорогих ресторанчиках — их отношения становились все более доверительными, и Тереза чувствовала, что ее давнишний друг по-прежнему кажется не таким смелым, не таким напористым, как ей бы хотелось. И все же, как только он немного смелел, она пугалась, чуть ли не отшатывалась от него, словно боясь, будто самое прекрасное, что она испытала, именно из-за того, что оно становилось все прекраснее, слишком быстро закончится.
Когда Тереза однажды вечером, в самом начале весны, наконец отдалась ему в скромной, но все же вполне опрятной комнатке в предместье района Альзергрунд, которую он снимал, ею владело не чувство свершения того, что она давно желала, а сознание наконец-то исполненного долга. Впервые она не смогла говорить с Альфредом о своем душевном состоянии, что было ей довольно больно. Однако мало-помалу она стала ощущать себя рядом с ним, в его объятиях, такой счастливой, какой еще никогда не была. Ведь Альфред был первым человеком, которому она имела все основания полностью доверять, первым, кого по-настоящему знала и кто ее знал. Обо всех прочих Тереза вспоминала, как о посторонних людях, которым отдавалась или чьей жертвой она оказалась. А вот он принадлежал ей. Единственное, чего она не понимала, это явного его нежелания появляться вместе с ней на людях, которое он объяснял тем, что ему было бы весьма неприятно, да и ей тоже, случайно встретиться с Карлом. Ее редкие предложения когда-нибудь еще разок съездить вместе с ней в Энцбах, видимо, даже раздражали его, так что она впоследствии перестала говорить об этом.
Одним из самых счастливых дней был тот, когда госпожа Кнауэр однажды разрешила Терезе взять Роберта с собой в деревню, и ей доставило много радости наблюдать, как «оба ее мальчика» — так она обычно их называла мысленно, а на этот раз и вслух — носились и кувыркались на лужайке. Она твердо решила будущей осенью забрать Франца из Энцбаха и поселить неподалеку от себя.
Это произошло быстрее, чем она думала. Без особого труда она нашла пристанище для своего сына в семье портного, который жил в пригороде Хернальс, поэтому Тереза имела теперь возможность видеть своего ребенка гораздо чаще. И тем не менее она редко пользовалась этой возможностью. Почти все воскресные вечера она проводила с Альфредом, уже получившим место палатного врача в Общедоступной больнице.
Следующей весной ей пришлось забрать сына из семьи портного, потому что он явно не сошелся характером с сыном хозяина дома, мальчиком чуть постарше Франца. Дело дошло до ссоры между Терезой и супругой портного, во время которой та высказала туманные намеки на некие дурные привычки Франца, намеки, которые Тереза сначала не приняла всерьез и сочла злобным наветом. Вскоре она нашла для него другое жилье у бездетной пожилой вдовы учителя, квартира которой к тому же находилась в более пристойном доме, так что у Терезы не было ровно никакого повода быть недовольной этой переменой. В школе Франц делал довольно сносные успехи, в семействе Кнауэр его по-прежнему любили, и никто, судя по всему, не замечал за Францем ни малейших признаков грубости и своенравия, на которые жаловалась жена портного, а теперь и вдова учителя, хотя последняя выражалась намного мягче.
Это задело Терезу не так сильно, как можно было ожидать, и она не могла скрыть от самой себя, что в центре ее духовной жизни находилась не любовь к собственному ребенку и не симпатия к Альфреду, а отношение к юному Роберту, которое вскоре приняло характер чуть ли не болезненной страсти. Она остерегалась обнаружить этот переизбыток чувств перед его родителями, боясь, что это навлечет угрозу разлуки. Но хотя те всячески подчеркивали нежные чувства к своему ребенку, от Терезы не укрылось, что в принципе он значил для них немногим больше, чем своего рода игрушка, правда очень живая и драгоценная. Было ясно, что они не умели по-настоящему ценить свое счастье. Мальчик же, казалось, вообще не делал различия между отношением к родителям и к воспитательнице и, подобно всем избалованным детям, принимал даруемые ему любовь и поклонение как нечто само собой разумеющееся.