Потом она сидела в столовой гостиницы за ужином, а поскольку не ощущала никакой охоты подниматься в свою душную комнатенку, которая еще не успела проветриться, то долго сидела внизу и, сняв с крючка газеты, читала «Bauemboten von Niederösterreich», «Leipziger Illustrierte», «Forstund Jagdzeitung», пока не устала окончательно, и спала потом всю ночь крепко и без сновидений, так как выпила вопреки своим привычкам две кружки пива.
В следующие дни Тереза вновь обрела прежнюю способность радоваться летнему воздуху, тишине и запаху сена. Она лежала на опушке леса, вытянувшись во весь рост на траве, иногда вспоминая о маленьком Франце, словно о давно умершем ребенке, и ощущая легкую, почти благостную тоску по Тильде. Эта тоска, как ей казалось, была теперь лучшей частью ее жизни и поднимала ее на такие высоты, где в обычное время она чувствовала себя неуютно, и в ней медленно возрождалось ее давнишнее желание — спокойно дожить свою жизнь за городом, среди зелени, как можно дальше от людей. Это старость, подумалось ей, она ясно увидела слово «старость», и поскольку оно как бы смотрело ей в глаза, то она улыбнулась ему немного печально. Старость? Уже?
Усталость ее мало-помалу прошла, щеки порозовели, и в зеркале она показалась себе значительно помолодевшей по сравнению с тем, что было несколько недель назад. В ней вновь проснулись неясные надежды: то ей приходило в голову, что можно было бы напомнить Альфреду о себе, то она вспоминала, что господин Вольшайн скоро должен вернуться и ей хотелось бы разузнать у него о Тильде, от которой она все еще не получила ни строчки.
Вспомнила она и о своей работе, и у нее появилось слабое желание деятельности. Последние дни отдыха, которые Тереза себе позволила, она провела в нетерпении и даже тревоге, и когда внезапно пошли дожди, то сократила свое пребывание в Энцбахе и приехала в город несколько раньше того срока, который сама себе назначила.
Постепенно она нашла учениц, группу тоже удалось набрать, и, отдохнувшая и бодрая, Тереза приступила к преподавательской деятельности, по крайней мере, без всякого насилия над собой. Как обычно, она относилась ко всем ученицам с одинаковой, слегка равнодушной приветливостью, и, хотя та или другая девочка внушала ей больше симпатии, чем остальные, такой, как Тильда, среди них не было.
Как-то под вечер она встретила в центре города элегантно одетого пожилого господина в черном котелке, слегка сдвинутом набок, в котором она, только когда столкнулась с ним лицом к лицу, узнала господина Вольшайна. Тереза просияла, словно ей выпало небывалое счастье, он тоже был явно обрадован и крепко пожал ей руку.
— Отчего вас совсем не видно, милая фройляйн? Я бы давно вам написал, но, к сожалению, не знаю вашего адреса.
Ну, подумала Тереза, его-то уж можно было легко узнать. Однако не сказала этого вслух и только спросила:
— Как дела у Тильды?
Да какие могут у нее быть дела? Опять прошло недели две или больше, в течение которых господин Вольшайн не получил от нее ни строчки. Впрочем, ничего удивительного, ибо свадебное путешествие молодоженов — как, и этого фройляйн Фабиани не знала? — превратилось в кругосветное путешествие. И сейчас они находятся, кажется, где-то далеко в море и раньше весны не вернутся.
— А вы, фройляйн Фабиани, в самом деле еще не получили никакой весточки от Тильды?
И поскольку Тереза почти смущенно покачала головой, он пожал плечами:
— Да, так уж она устроена, моя девочка, и при этом — можете мне поверить — к вам, фройляйн Фабиани, она испытывала совершенно особую склонность.
И он продолжал говорить о своей любимой дочери, которую надо принимать такой, какая она есть, о своем мрачном, пустом, огромном доме, о своих скучнейших партиях в вист в местном клубе и об уготованной ему печальной судьбе: после многих лет семейной жизни с женой и дочерью в один прекрасный день нежданно-негаданно стать кем-то вроде старого холостяка, как будто десять лет счастливого брака и несколько лет несчастливого, как будто вся эта жизнь с женой и дочерью вообще была лишь сном.