— Мальчик дома, господин доктор.
— Хорошо, — ответил дядя, сидевший за столом. — Пускай идет сюда.
Я громко заговорил, но он указал на альков и промолвил:
— Тише! Садись. Ты, верно, проголодался?
— Да, дядя.
— Где ты был?
— Я ходил по селению, смотрел.
— Хорошо сделал, Фрицель. Я беспокоился о тебе, но я доволен, что ты увидел всю эту картину бедствия.
Тут Лизбета принесла мне полную тарелку похлебки, и, пока я ел, дядя говорил:
— Теперь ты знаешь, что такое война. Так помни о ее жестокости и вечно проклинай ее. И пусть это послужит тебе, Фрицель, хорошим уроком: то, что видишь в молодости, запоминается на всю жизнь.
Он, собственно, говорил как бы с самим собой. Я же уплетал за обе щеки, не отрываясь от тарелки. На второе Лизбета подала овощи и мясо; я взял было вилку, как вдруг заметил, что поблизости на полу неподвижно сидит какое-то существо и не спускает с меня глаз. Я опешил.
— Не бойся, Фрицель, — сказал дядя, посмеиваясь.
Тут я присмотрелся и узнал пуделя маркитантки. Он сидел с важным видом, поводя носом и опустив уши. Пудель внимательно смотрел на меня сквозь прядки кудрявой шерсти.
— Дай ему овощей. Вы скоро станете друзьями, — сказал дядя.
Он знаком подозвал собаку. Она села возле его стула. Дядя ласково похлопал ее по голове, и она, как видно, была очень довольна. Пудель вылизал плошку и снова стал с важным видом посматривать на меня.
После ужина я уже собирался уйти, но вдруг из алькова послышалось невнятное бормотанье. Дядя насторожился: женщина говорила негромко, но с невероятной быстротой. Ничто еще не производило на меня такого впечатления, как эти неясные загадочные слова, раздавшиеся среди тишины. Я почувствовал, что бледнею. Дядя, склонив голову, смотрел на меня, но мысленно был с больной: он слушал. Собака тоже обернулась на голос.
В потоке бессвязных слов можно было различить некоторые слова, произнесенные громче:
— Отец… Жан… убиты… все… все… Родина!..
Я взглянул на дядю и увидел, что в глазах у него тревога, щеки подергиваются. Он взял со стола лампу, подошел к постели. Вошла Лизбета, чтобы убрать со стола. Дядя обернулся к ней и заметил:
— Вот начинается горячка!
Он раздвинул занавески, и Лизбета вошла вслед за ним.
Я сидел на стуле не шелохнувшись. Есть уже ничуть не хотелось. Женщина ненадолго смолкла; на занавеске виднелись тени дяди и Лизбеты. Дядя держал женщину за руку. Собака пробралась к кровати. Мне стало страшновато одному в темной комнате. Женщина заговорила громче, и мне показалось, что в горнице стало еще темнее. Я подошел к свету. Но в этот миг женщина заметалась. Лизбета, державшая лампу, попятилась. Маркитантка была бледна как полотно. Она вскочила, широко открыв глаза, и выпрямилась во весь рост с воплем:
— Жан… Жан… защищайся… я иду!..
И, громко крикнув: «Да здравствует республика!» — она упала на кровать.
Показался дядя. Он был вне себя от волнения.
— Лизбета, — сказал он, — скорей, скорей, беги наверх… Принеси из аптечки серый пузырек со стеклянной пробкой… Да поторапливайся! — И он вернулся к больной.
Лизбета побежала наверх, я же не отходил от дяди. Собака рычала; женщина лежала словно мертвая.
Наша старая служанка принесла пузырек. Дядя взглянул на него и сказал отрывисто:
— То самое. Ложку!
Я побежал за ложкой. Дядя взял ее, вытер и накапал в нее несколько капель лекарства. Потом он приподнял голову больной и заставил ее проглотить микстуру, повторяя необыкновенно ласковым голосом:
— Ну, ну, бодрее, дитя мое… бодрее.
Никогда я не слышал, чтобы он говорил таким нежным, таким задушевным тоном, и сердце у меня сжалось.
Женщина тихонько вздохнула. Дядя приподнял подушки и уложил ее поудобнее. Затем он вышел. Он был очень бледен.
— Идите спать. Оставьте меня, — сказал он нам. — Я сам позабочусь о ней.
— Но, господин доктор, — заметила Лизбета, — вы и прошлую ночь…
— Идите спать! — сердито повторил дядя. — Мне не до вашей болтовни. Ради бога, оставьте меня в покое… Ведь могут быть тяжелые осложнения.
Пришлось подчиниться. Поднимаясь по лестнице, Лизбета, вся дрожа, говорила мне:
— А ты, Фрицель, видел эту несчастную? Она вот-вот умрет, пожалуй… а ведь все думает о своей чертовой республике. Все они сущие дикари. Одно только и остается делать — молить господа бога, чтобы он простил их.
И она стала молиться.
У меня же голова шла кру́гом. Но, пробегав весь день, я так умаялся, что, не успев положить голову на подушку, уснул глубоким сном, и пусть вернулись бы сами республиканцы, пусть стреляли бы взводы и батальоны — все равно ничто не могло бы разбудить меня до десяти часов утра.