Он распахнул дверь и, только господин Рихтер собрался что-то возразить, превежливо взял его под руку и, не слушая, выставил за порог.
Кротолов, Коффель и я присутствовали при этой сцене, и непреклонность дяди Якоба нас поразила, — ибо он еще никогда не был так спокоен и решителен.
С ним осталось только два друга: Кротолов и Коффель. Оба по очереди дежурили по ночам у постели больной, что не мешало им днем, как всегда, работать.
С той поры у нас водворился покой.
И вот однажды, проснувшись утром, я увидел, что на дворе зима. Какой-то молочный свет заливал мою спаленку, бесчисленные пушистые хлопья снега падали с неба и вихрем кружились за окном. На улице царила тишина; не видно было ни души, все заперлись у себя в домах. Куры умолкли, собаки поглядывали из конуры, а рядом с нами в кустарнике бедные зеленушки дрожали от стужи, взъерошив перья, и жалобно кричали, как кричат всю зиму, пока с приходом весны не прекращаются их жестокие испытания.
Я облокотился на подушку. Глаза слепило, а я все смотрел на снег, на наличники маленьких окон, запушенные снегом, и грезил. Вспоминались мне прошлые зимы. Бывало, вечером у горящего очага по полу то разбегаются, то сбегаются яркие блики, а Кротолов, Коффель и дядя Якоб сидят у огня, согнув спину, покуривают трубку и ведут беседу о том о сем. В тишине прялка Лизбеты жужжит, как мохнатые крылья ночной бабочки, и Лизбета словно отбивает такт ногою в лад заунывной песенке, которую выводит в очаге сырое полено.
Представил я себе и вольные просторы, и катание на льду, когда станет река, и резвый бег санок. А какие сражения устраивали мы, ребята, закидывая друг друга снежками! И сейчас мне словно слышались взрывы смеха, звон разбитых стекол. Бывало, какая-нибудь старушка раскричится в сенях, а от нас уже и след простыл — все разбежались.
Вмиг вся эта картина промелькнула перед глазами, и мне стало и грустно и весело. И я подумал: «Вот и зима на дворе!»
Затем, решив, что недурно было бы посидеть у очага за тарелкой мучной похлебки, приготовленной Лизбетой, я соскочил с постели и наскоро оделся, весь закоченев. Натягивая на бегу свою куртку, я, как шар, скатился с лестницы.
Лизбета подметала сени. Дверь в кухню была отворена, но, несмотря на веселый огонь, плясавший вокруг котелка, я побежал в комнату.
Дядя Якоб только что вернулся, уже сделав обход больных. Его широкий плащ, подбитый лисьим мехом, и шапка из выдры висели на стене, а высокие сапоги стояли возле печки. Они вместе с Кротоловом, который дежурил в ту ночь у постели больной, попивали из рюмок вишневую настойку. Оба, казалось, были в хорошем настроении.
— Итак, дружище Кротолов, — говорил дядя, — ночь прошла хорошо?
— Очень хорошо, господин доктор. Все крепко спали — она в своей постели, я в кресле, а собака у занавески. За ночь и не шевельнулись даже. Проснувшись утром, я отворил окно и увидел: все вокруг побелело, ну прямо как Ганс Вурст[8], когда он вылез из мучного мешка, — снег все запорошил, и без всякого шума. А когда я открывал окно, вы уже шли по улице. Чуть было я не крикнул вам: «Доброе утро!» — да наша больная еще спала, не захотелось ее будить.
— Так, так, и хорошо сделали. За ваше здоровье, дружище Кротолов!
— За ваше здоровье, господин доктор!
Они одним глотком осушили рюмки и, улыбаясь, поставили на стол.
— Все идет хорошо, — продолжал дядя, — рана затягивается, жар спадает. Но еще нет сил, бедняжка потеряла слишком много крови. Да ничего, в конце концов все восстановится.
Я уселся у камелька. Тут собака вылезла из ниши и стала ластиться к дяде. Глядя на нее, он заметил:
— Славный пес! Ну разве не скажешь, что он нас с вами понимает? Верно, дружище Кротолов? Сегодня и он как будто веселее. Я уверен, что собаки многое понимают, и никто меня в этом не разубедит. Пусть они не так разумны, как мы, зато часто бывают сердечнее.