— Верно, — поддакнул Кротолов. — Когда у нашей больной жар сильный был, я все примечал, как ведет себя пес, и думал: «Приуныл пес — значит, дело дрянь. Весел — значит, дело на лад идет». Я под стать вам, господин доктор, верю в разум животных.
— Ну-ка, дружище, выпьем еще по рюмочке, на улице стужа, а старая вишневая настойка согревает, как солнечный луч.
Он открыл буфет, принес каравай хлеба и два ножа.
— Давайте заморим червячка!
Наш друг кивнул головой в знак согласия, а дядя, увидев меня, сказал, посмеиваясь:
— Ну, Фрицель, вот и снова будешь играть в снежки да кататься по льду. Ты, верно, доволен?
— Доволен, дядя!
— Да, да, счастливее всего бываешь в твоем возрасте, мой мальчик. Но смотри не лепи слишком твердых снежков. Слишком крепко сжимают комья снега не ради забавы, а когда хотят сделать больно: так поступают только озорные, жестокие ребята.
— Полно, — возразил Кротолов со смехом, — я, господин доктор, всегда лепил снежки покрепче.
— И плохо делали: значит, у вас в натуре, где-то в тайниках души, было заложено что-то злобное. Но, по счастью, ваш разум преодолел это. Я уверен, вы раскаиваетесь в том, что лепили слишком плотные снежки.
— О да, — заметил Кротолов, не зная, как ответить. — Впрочем, другие ребята тоже изо всех сил сжимали снежки.
— Нечего ссылаться на других, нужно поступать так, как подсказывает тебе сердце, — произнес дядя. — Люди от природы добры и справедливы, но дурной пример сбивает их с пути.
Пока мы так разговаривали, из алькова вдруг донеслись какие-то слова. Все умолкли и стали прислушиваться.
— Дружище Кротолов, — шепнул дядя, — это уже не бред: голос слабый, но естественный.
Он поднялся и раздвинул занавески. Мы с Кротоловом стояли позади, вытягивая шею. Бледная-пребледная и худая-прехудая женщина, казалось, спала, дыхание ее было едва заметно. Но вот она открыла глаза. Сначала она недоуменно осмотрела по очереди нас троих, потом альков, потом окна, запушенные снегом, шкаф, старинные часы; перевела глаза на собаку, которая положила передние лапы на край постели. Все это длилось с минуту; наконец она снова закрыла глаза, и дядя тихонько сказал:
— Она пришла в себя.
— Да, — тоже тихо заметил Кротолов. — Она увидела нас, но нас не знает и теперь раздумывает обо всем, что видела.
Мы собрались уйти, но наша больная снова открыла глаза и попыталась заговорить. Тогда дядя уже громко сказал ласковым голосом:
— Не волнуйтесь, сударыня, будьте спокойны, ни о чем не тревожьтесь… Вы находитесь у людей, которые не дадут вас в обиду. Вы были больны… теперь вам лучше… Пожалуйста, доверяйте нам… вы среди друзей… настоящих друзей.
Он говорил, а женщина глядела на него своими большими черными глазами; видно было, что она его понимает. Но, несмотря на дядин совет, она, помолчав, снова попыталась заговорить и вымолвила еле слышно:
— Барабанщик… маленький барабанщик.
Посмотрев на Кротолова, дядя спросил:
— Вы что-нибудь понимаете?
Кротолов поднес руку к голове и сказал:
— Отзвуки бреда, доктор, последние отзвуки, все пройдет.
Но женщина повторила громче:
— Жан… маленький барабанщик.
Стоя на цыпочках, я внимательно слушал. И вдруг мне пришла в голову мысль, что она говорит о том самом маленьком барабанщике, который спал под навесом нашего сарая в день жестокого боя.
Вспомнилось мне, как она смотрела на мальчика из окна напротив, латая его штанишки, и я сказал:
— Дядя, а может быть, она говорит о маленьком барабанщике, который был тогда с республиканцами?
При этих словах бедняжка встрепенулась, попыталась обернуться ко мне, твердя:
— Да, да… это Жан… мой брат!
— Лежите спокойно, сударыня, не двигайтесь, не то рана раскроется… Дружище Кротолов, дайте-ка стул.
И, подхватив меня под руки, дядя поставил меня на стул и сказал:
— Расскажи все, что знаешь, Фрицель. Ты ведь помнишь маленького барабанщика?
— О да! В утро битвы он спал у нас под навесом. Собака лежала на его ногах. Он спал там, я это хорошо помню! — говорил я волнуясь, потому что женщина, казалось, смотрела мне прямо в душу, — так она смотрела и на дядю.
— Ну, а потом, Фрицель?
— Потом он был с другими барабанщиками в середине батальона, когда появились хорваты. Под конец же, когда начался пожар на улице, а республиканцы уходили, я увидал его позади отряда.
— Он был ранен? — спросила женщина слабым, едва слышным голосом.
— О нет! Барабан висел у него на плече, он шел и плакал, а другой барабанщик, постарше, говорил ему: «Бодрее, малыш, бодрее, Жан». Но он словно и не слышал… Щеки у него были мокры от слез.