То, что произошло в тот вечер, запечатлелось в моей памяти ярче всех других событий далекого прошлого, ибо все мы увидели, какую необыкновенную женщину спасли, и вдобавок поняли, что́ представляют собой эти французы — народ, который поднялся на борьбу во имя преобразования мира.
Кротолов взял свечу со стола, и мы подошли к больной. Я встал у изножья кровати, Сципион уселся у моих ног. Молча смотрел я на госпожу Терезу. Только сейчас я заметил, до чего она похудела, даже что-то мужское появилось в ее облике, в продолговатом костлявом лице, прямом носе, разрезе глаз, резко очерченном подбородке. Она опиралась головой на руку; тоненькая смуглая рука по локоть высовывалась из широкой рубашки Лизбеты. На голове у нее был красный шелковый платок, завязанный узелком на лбу; он свисал с затылка на ее иссохшую шею. Не было видно прекрасных черных волос, только несколько прядей выбивалось из-за ушей, украшенных большими золотыми серьгами в виде колец. Особенно же привлекла мое внимание медаль красной меди, висевшая у нее на шее: девичья голова в колпаке, похожем на каску; я не сводил глаз с этой реликвии. После я узнал, что то было изображение республики. Тогда же я вообразил, что это богоматерь французов.
Кротолов высоко держал свечу позади нас. Ниша наполнилась светом, и мне показалось, что госпожа Тереза гораздо выше, чем я думал: ногами она упиралась в спинку кровати. Она смотрела на Коффеля, который не спускал глаз с дяди Якоба, словно вопрошая, как быть.
— Да, кто-то просто слухи распустил по селению, — сказал он в замешательстве. — Рихтер ни на грош не заслуживает доверия.
— Все равно, господин Коффель, — отвечала она, — расскажите мне обо всем. Господин доктор, вы позволите, не правда ли?
— Хорошо, — нехотя сказал дядя Якоб, — но не верьте всему, что болтают.
— Да, господин доктор, — ответила она, — в этом я уверена, потому что вы справедливы, а мы добиваемся одной лишь справедливости.
— Постарайтесь забыть обо всем, — сказал дядя Якоб, — теперь вам необходим отдых, чтобы быть здоровой.
— Постараюсь, господин доктор.
Мы отошли от нее, и дядя, о чем-то размышляя и глядя на нас, сказал:
— Уже скоро десять часов. Пора спать.
Он проводил Коффеля и Кротолова до входной двери и запер ее, как всегда. Я уже взбирался по лестнице наверх.
В ту ночь дядя долго прохаживался по своей комнате. Он неторопливо и мерно шагал взад и вперед, как человек, размышляющий о чем-то важном. Наконец все в доме затихло, и я безмятежно уснул.
Глава десятая
ПРОСНУВШИСЬ поутру, я увидел, что мои оконца занесены снегом — все еще шел такой густой снег, что даже не видно было дома напротив. С улицы слышно было, как звенят бубенцы на санях дяди Якоба и ржет его лошадь Призыв, только и всего: жители не показывали носа на улицу.
Я решил, что, вероятно, случилось какое-нибудь необыкновенное происшествие, раз дядя куда-то едет в такую непогоду. Я оделся и сбежал вниз — узнать, что случилось.
Дверь в сени была отворена. Дядя, завязнув в снегу по самые колени, торопливо укладывал в сани охапку соломы; на его голову была нахлобучена огромная шапка из выдры, воротник широкого плаща приподнят.
— Ты уезжаешь, дядя? — крикнул я, выбежав на крыльцо.
— Да, Фрицель, уезжаю, — ответил он весело. — Не хочешь ли поехать со мной?
Я очень любил ездить в санях, но, взглянув, как вокруг до самого неба кружатся пышные хлопья снега, я испугался холода и ответил:
— В другой раз, дядя. Сегодня мне хочется посидеть дома.
Дядя громко рассмеялся и, войдя в дом, ущипнул меня за ухо, что он делал, когда бывал в хорошем расположении духа.
Мы вместе вошли в кухню. Огонь плясал в очаге, распространяя приятное тепло. Лизбета мыла кастрюли перед окошком с выпуклыми стеклами, которое выходило во двор. В кухне было уютно; большие кастрюли, казалось, блестели ярче обыкновенного, а на их округлых боках плясало множество огоньков, похожих на языки пламени в очаге.
— Ну, все готово, — произнес дядя, открывая шкаф для провизии и засовывая в карман ломоть хлеба.
Под плащ он повесил дорожную флягу с вишневой настойкой, которую всегда брал с собой, отправляясь в путь. Перед тем как войти в горницу, уже положив руку на щеколду, он наказал нашей старой служанке помнить о его наставлениях: поддерживать огонь во всех печах, держать дверь открытой, чтобы услышать, если позовет госпожа Тереза, подавать ей все, что она попросит, — только не еду, потому что ей можно есть лишь по тарелке бульона утром и вечером да немножко овощей, — и ни в чем ей не перечить.