Дядя произнес это с чувством, даже отбросил трубку на стол — он был по-настоящему взволнован.
А госпожа Тереза сказала:
— Господин доктор, не говорите так, или я буду принуждена уйти. Прошу вас, не говорите больше так!
— Я высказал все, что думаю, — ответил дядя, поднимаясь. — Я не буду больше упоминать об этом, раз вы так хотите; но все равно буду почитать вас как доброе, благородное существо и гордиться тем, что оказал вам некоторую помощь. Командир говорил мне и о том, какие люди были ваш отец и братья: простые, бесхитростные. Они все вместе отправились на защиту дела, которое считали справедливым. Когда тысячи себялюбцев только и думают о своей выгоде и кичатся своим благородным званием, так отрадно видеть, что истинное благородство, порождаемое бескорыстием и героизмом, живет в народе. Такие люди республиканцы или нет — неважно! Право, по совести говоря, истинно благородные люди — это те, кто честно выполняет свой долг.
Дядя был воодушевлен, он ходил взад и вперед по комнате и словно думал вслух. Госпожа Тереза, осушив слезы, с улыбкой посмотрела на него и сказала:
— Господин доктор, вы привезли добрые вести. Благодарю, благодарю вас! Теперь мне станет лучше!
— Да, — отвечал дядя, останавливаясь, — теперь вам будет все лучше и лучше… Но пора на покой. За нынешний долгий день все устали, и я думаю, спать будем отлично. Фрицель, Лизбета, ступайте к себе. Доброй ночи, госпожа Тереза!
— Доброй ночи, господин доктор!
Он взял подсвечник и, склонив голову, в раздумье пошел вслед за нами.
Глава двенадцатая
СЛЕДУЮЩИЙ день был счастливейшим днем в доме дяди Якоба. Проснулся я довольно поздно, проспав беспробудно часов двенадцать, — они пролетели, как одно мгновение. И сразу же мне бросились в глаза выпуклые стекла моего окошка — они были украшены серебристыми цветами, рисунком, прозрачными узорами инея. И самый искусный чеканщик не мог бы создать такие украшения. Они нам напоминают о весне среди зимы, но и предвещают большие холода; трескучий мороз приходит на помощь снегу; замерзают все реки, замерзают источники, земля на тропинках становится твердой-твердой, лужицы затягиваются белым хрупким льдом, и он хрустит под ногами, как яичная скорлупа.
Я глядел на окно, чуть высунув нос из-под одеяла и нахлобучив колпак до ушей. Вспомнились мне прошлые зимы, и я подумал:
«Ну, Фрицель, ты не осмелишься встать, даже завтракать не пойдешь. Нет, ни за что не встанешь!»
Однако вкусный запах молочной похлебки поднимался из кухни и внушал мне отвагу.
Раздумывал я полчаса и решил так: соскочу с кровати, подхвачу одежду, побегу в кухню и там оденусь перед очагом. И тут я услышал, что дядя Якоб встает в своей комнате, — она была рядом с моей. Видно, он до того утомился накануне, что оказался таким же соней, как и я. А немного погодя он вошел ко мне, еще не надев куртки. Лицо у него было веселое, хоть он и дрожал от холода.
— Ну-ка, Фрицель, гоп-гоп! — кричал он. — Живо! Разве ты не чувствуешь запаха похлебки?
Так вот он всегда поступал зимой, когда начинались морозы, и всегда хохотал, видя мою нерешительность.
— Принесли бы мне суп сюда, — ответил я, — я бы почувствовал еще сильнее!
— Ну и хитрец! — воскликнул дядя. — Ему хочется позавтракать в постели! Ну и лентяй!
И, чтобы показать мне пример, он вылил из кувшина холодную воду в таз и стал мыть лицо обеими руками, приговаривая:
— Как приятно, Фрицель! Как освежает! Голова начинает работать! Ну, вставай! Иди сюда!
Видя, что дядюшка собирается умывать меня, я мигом соскочил с постели и, на ходу схватив платье, бросился вниз. Дядя расхохотался на весь дом.
— Хороший же из тебя выйдет республиканец! — крикнул он. — Маленькому Жану придется бить в барабан, чтобы придать тебе смелости!
Но, попав на кухню, я уже не обращал внимания на его насмешки. Я оделся у огня, помылся теплой водой, которую мне подала Лизбета, — греться было куда приятней, чем проявлять мужество. Я стал умильно поглядывать на кастрюлю с супом.