После этого Кротолов, Коффель и Шмитт, стоя вокруг стола, со смущенным видом начали переговариваться и посматривали искоса на госпожу Терезу, как будто сообщали друг другу какие-то важные новости. Лизбета снимала со стола скатерть и взамен стелила клеенку. А госпожа Тереза с улыбкой гладила меня по волосам, будто и не замечая, что гости толкуют о ней.
Наконец Лизбета принесла на подносе чашки и графинчики с коньяком и вишневой настойкой; при этом старый Шмитт встрепенулся и сладко сузил глаза.
Лизбета принесла кофейник, и дядя сказал:
— Прошу к столу!
Все уселись, и госпожа Тереза, улыбаясь всем нашим добрым друзьям, сказала:
— Позвольте мне разлить вам кофе, господа.
На что папаша Шмитт ответил, приложив руку ко лбу:
— А нам позвольте отдать вам честь по-военному.
Коффель и Кротолов восторженно переглянулись, и каждый подумал:
«Ах, папаша Шмитт высказался так кстати и так справедливо!»
Госпожа Тереза наполнила чашки, и, пока все молча пили, дядя, положив руку на плечо папаши Шмитта, торжественно произнес:
— Представляю вам, госпожа Тереза, старого прусского солдата армии. Несмотря на все походы, на полученные раны, на свою доблесть и примерное поведение, он остался простым солдатом, но все честные люди селения почитают его не меньше, чем любого командира.
Папаша Шмитт с достоинством выпрямил спину, а госпожа Тереза, взглянув на него, сказала:
— В армии республиканцев господин Шмитт мог бы сделаться генералом. Потому-то и сражается Франция против всей Европы, что не может больше терпеть, как все почести, богатство, все земные блага достаются немногим, вопреки их порокам, а все беды и унижения достаются другим людям, вопреки их заслугам и добродетелям. Народ находит это противоестественным, и, чтобы восстановить справедливость, мы все, если нужно, готовы умереть.
Сперва все молчали. Шмитт внимательно смотрел на госпожу Терезу, широко раскрыв свои большие серые глаза; его губы под слегка крючковатым носом были крепко сжаты: старик, казалось, о чем-то размышлял. Кротолов и Коффель глядели друг на друга; госпожа Тереза говорила с воодушевлением, а дядя был спокоен. Я за столом не сидел, потому что дядя не разрешал мне пить кофе, находя его вредным для детей. Я стоял у печки, смотрел и слушал.
Немного погодя дядя обратился к Шмитту:
— Госпожа Тереза была маркитанткой второго батальона первой бригады Мозельской армии.
— Я уже знаю, — ответил старый воин, — и знаю также о ее подвиге. — Затем, повысив голос, он воскликнул: — Да, госпожа Тереза, если бы мне выдалось счастье служить в армии республиканцев, я или пал бы в бою, или стал бы капитаном, даже, возможно, командиром батальона. — И, положив руку на сердце, продолжал: — У меня было честолюбие, и, не хвалясь, могу сказать, я был смел и мог бы выйти в люди. Имей только я возможность выдвинуться, я стыдился бы прозябать в безвестности. Несколько раз король отличал меня — вещь довольно редкая для простого солдата, — и это делает мне честь. В битве при Розбахе, когда командир за нашими спинами кричал: «Вперед!» — ротой командовал Адам Шмитт. Так-то. Но все это ни к чему не привело. И, хоть я и получаю пенсион от короля Пруссии, я принужден сказать, что республиканцы правы. Вот вам мое мнение.
Он осушил стакан вина, как-то особенно подморгнул и добавил:
— Да и сражаются они отменно… Я сам видел, да… отменно. У них еще нет навыка, как у бывалых солдат, но атаку выдерживают славно, сразу видно — солдаты стойкие.
После папаши Шмитта каждый стал восхвалять новые идеи, словно был дан сигнал к доверительной беседе, и каждый высказывал свои сокровенные мысли, которые уже давно вынашивал. Коффель, всегда сетующий, что не получил образования, говорил, что все дети должны учиться в школе на средства страны; что господь бог не наделил дворян бо́льшим разумом и доблестью, чем других людей; что всяк должен иметь право на место в жизни, тогда плевелы не заглушат добрых семян, и страна будет выращивать полезные злаки, а не разводить никуда не годный чертополох.
В ответ госпожа Тереза сообщила, что Конвент ассигновал на всеобщее образование пятьдесят четыре миллиона франков, да еще выразил сожаление, что сделать больше невозможно, — и это когда вся Европа поднялась против республики и той приходится содержать в боевой готовности четырнадцать армий!
При этих словах глаза Коффеля наполнились слезами, и я навсегда запомнил, как он сказал дрогнувшим голосом:
— Да будет благословенна республика! Что бы там ни было, но, если мне и придется все потерять, я все равно буду желать ей победы.