Выбрать главу

Из коридоров постоянно доносились скрежещущие звуки. Беррис даже не пытался выяснить, что это такое. Может быть, таинственным образом мутировавшие ракушки и креветки мигрировали на сушу и теперь заселяют пространство между перекрытиями «Мартлет-Тауэрз»? Или многоножки ищут уюта в теплом лиственном перегное? Или шебуршатся игрушки, забытые подслеповатыми детьми? Беррис не выходил из комнаты. Он часто думал о том, что можно было бы устраивать ночные прогулки, бесшумно ступать по коридорам, как призрак, плавно скользить в темноте и наводить ужас на случайных встречных. Но он так и не покидал стен своей комнаты с того самого дня, как через подставное лицо снял эту квартирку — островок спокойствия посреди бури.

Он лежал на кровати. Стены источали бледно-зеленый свет. Убрать куда-нибудь висящее напротив зеркало не представлялось возможным, оно было вмонтировано на века, его можно было только выключить, и Беррис лежал, уставившись в темный овал на дальней стене. Время от времени, в качестве дисциплинарной меры, он включал зеркало и оказывался лицом к лицу с собственным отражением. Может быть, подумал он, сегодня я так и сделаю.

Когда встану с кровати.

Если встану с кровати.

Зачем мне вставать с кровати?

В мозг его непонятно из каких соображений было вживлено многожальное шило, внутренности то и дело сводило судорогой, невидимые гвозди пронизывали лодыжки. Веки при каждом моргании терли глаза, как наждак. Боль все время была рядом, не отступая ни на шаг; постепенно она становилась другом.

Как там сказал поэт? Тело — свидетельство…

Беррис открыл глаза. Новые веки его не умели двигаться вверх-вниз, как обычные человеческие. То, что теперь служило ему веками, распахивалось от центра к периферии, как диафрагма. Зачем? Зачем вообще инопланетным хирургам понадобилось демонстрировать на нем свое искусство? То, что они сделали с веками, казалось особенно бессмысленным. Чем плохи обычные веки — вверх-вниз, вверх-вниз, — новые ничуть не лучше, они только воздвигают еще один барьер между отстальными людьми и Беррисом. Едва моргнув глазом, он уже возвещает о своей чужеродности.

Он перевел взгляд на потолок. Человеческий глаз двигается коротенькими суматошными скачками, а мозг уже сплавляет из них иллюзию непрерывности. Теперь глаза Берриса двигались, как панорамирующий объектив идеально установленной кинокамеры: непрерывно, плавно, не моргая. То, что сейчас представлялось взгляду Берриса — стены, низкий потолок, выключенное зеркало, виброраковина, задраенный люк продуктопровода, — было стандартными аксессуарами дешевой меблирашки. С момента, как Беррис появился в «Мартлет-Тауэрз», он держал окно матовым. Он понятия не имел ни о времени суток, ни о погоде, ни даже о времени года; хотя, когда он сбежал от врачей, стояла зима — и, скорее всего, продолжалась до сих пор. В комнате постоянно царил полусумрак. Неяркие зеленоватые узоры вспыхивали на стенах самым произвольным образом. Иногда несколько дней подряд мир казался ему погруженным в туманный сумрак, словно дно илистой заводи. Потом происходил спектральный сдвиг, и нескольких фотонов было достаточно, чтобы в мозгу вспыхнуло нестерпимой яркости пламя.

Из мглы проявились черты до боли знакомого лица. В плавно изгибающемся углу рядом с зеркалом неторопливо возник ушедший в небытие Миннер Беррис и принялся с интересом разглядывать Берриса теперешнего.

Диалог облика и души.

— Ты вернулся, грязная галлюцинация!

— Я тебя никогда не оставляю.

— Ты — это все, что у меня есть, так, что ли? Ну ладно, добро пожаловать. Как насчет рюмочки коньяку? Чем богаты, как говорится, тем и рады. Да садись же, садись!

— Спасибо, я лучше постою. Как дела, Миннер?

— Прескверно. Тебе-то какое дело?

— Ужели я слышу в твоем голосе жалобы на судьбу?

— А что если и так?

— Ну и голос! Я тебя такому не учил.

Беррис теперь не умел потеть, но облачка пара поднялись над порами-терморегуляторами. Недвижным взглядом уставился он на свой прежний облик.