— Миннер, тебе показалось. Ее тут не может быть. Тем более наверху, на столбе.
— Говорю тебе, это Элиза. Мне лучше знать. А ты ее едва видела. С телом что-то не так, оно раздуто, перегружено… Но это Элиза!
— Ну и отправляйся к своей Элизе!
Он замер ледяной статуей.
— Разве я говорил, что…
— Не говорил, но подумал.
— Ты что, ревнуешь меня к какой-то голой девице на вершине колонны?
— Ты любил ее до того, как мы встретились.
— Я никогда не любил ее! — выкрикнул он. Казалось, лживые слова материализовались в воздухе и вспыхнули ярким пламенем.
Из тысячи громкоговорителей зазвучала ода девушке, парку, посетителям. Все звуки слились в единый бесформенный рев. Беррис, будто в трансе, направился к колонне. Лона последовала за ним. А девушка на колонне пустилась в пляс, высоко подбрасывая ноги, выделывая немыслимые антраша. Голое тело ярко блестело. Раздутая плоть бешено колыхалась. Живое воплощение похоти.
— Это не Элиза, — внезапно произнес Беррис, и наваждение рассеялось.
Лицо его потемнело, он отвернулся и замер. Господа развлекающиеся толпой устремились к колонне, на миг ставшей центром парка. Беррис и Лона стояли неподвижно, как валуны посреди бурлящей реки. Спинами к танцовщице. Вдруг Беррис дернулся, как от удара, сложил на груди руки и рухнул на ближайшую скамейку, уронив голову на грудь.
Это уже не снобизм; даже не скука. Ему действительно плохо, поняла Лона.
— Я так устал, — вырвался у него хрип. — Вся сила… ушла… высосали… Лона, мне кажется, я тысячелетний старик.
Она протянула к нему руку и закашлялась. Внезапно из глаз ее ручьями хлынули слезы. Нашарив рукой спинку, она опустилась на скамейку рядом с ним и с трудом перевела дыхание.
— Со мной то же самое. Полное измождение.
— Что случилось?
— Может, мы вдохнули какой-то дряни в капсуле? Или съели что-нибудь не то?
— Нет. Посмотри на мои руки.
Ладони его тряслись, как в лихорадке. Коротенькие щупальца безвольно повисли. Кожа посерела.
Она выглядела не лучше — словно ее заставили пробежать сто миль. Или родить, одного за другим, сто детей.
На этот раз, когда он предложил вернуться в гостиницу, Лона не стала возражать.
XXVI
ПОЛНОЧНЫЙ ИНЕЙ[35]
Она сбежала от него на Титане. Уже несколько дней у Берриса было ощущение, что момент этот близится; и когда момент настал, сил удивляться у Берриса уже не оставалось. Скорее, он даже почувствовал облегчение.
Напряжение росло с Южного полюса. Почему? Единственный ответ, который приходил в голову Беррису: они слишком разные. Какая бы ни была причина, а с некоторого момента они были готовы вцепиться друг другу в глотку: вначале подспудно, потом открыто и под конец в самом буквальном смысле.
В Луна-Тиволи они провели шесть дней. Все дни распорядок был на редкость однообразен: поздний подъем, обильный завтрак, какие-нибудь экскурсии, а потом — в парк. Парк был огромен и неистощим на сюрпризы, но уже на третий день Беррис обнаружил, что они с завидным упорством ходят по замкнутому кругу, а на пятый день Берриса тошнило от одного вида Тиволи. Он старался держать себя в руках, видя, в каком восторге Лона. Но каждый раз терпение его все-таки лопалось, и вечер заканчивался ссорой. Каждая следующая ссора оказывалась гораздо сильнее предыдущей. Иногда все заканчивалось взрывом дикой животной страсти, иногда — бессонной ночью и мрачными раздумьями.
И каждый раз во время ссоры или сразу после нее приходило ощущение жуткого, вселенского упадка сил. Никогда раньше с Беррисом не случалось ничего похожего. Вдвойне странно, что одновременно точно такие же приступы происходили у Лоны. Ни Аудаду, ни Николаиди, изредка мелькавшим в толпе, они не говорили об этом ни слова.
Беррис понимал, что с каждой новой ядовитой репликой трещина между ними все больше ширится. В редкие моменты просветления он искренне сожалел об этом; Лона была девушкой доброй и чуткой, и он ценил ее тепло. Но когда накатывал гнев, все лучшие соображения тут же забывались; тогда она казалась ему пустышкой, бесполезным грузом, лишним бременем, глупым, неразумным, ненавистным ребенком. И все это он ей высказывал: поначалу пряча смысл за обтекаемыми метафорами, позже швыряя в лицо откровенные оскорбления.
Разрыв был неизбежен. Ежевечерняя плановая битва заканчивалась полным взаимным измождением, и восстанавливать силы становилось все тяжелее и тяжелее. Мгновения любви случались реже и реже — горечь примешивалась чаще и чаще.
Как-то раз, в одно прекрасное утро одного прекрасного дня (шестого проведенного ими в Луна-Тиволи), Лона произнесла: