Все согласились, что это будет очень хорошо и интересно. Гуряев принял на себя организационные хлопоты.
Утром он поговорил с Кабиносовым. Знаменитость поморщилась, поломалась, но потом согласилась. Лекция должна была состояться после ужина в голубой гостиной.
К ужину Кабиносов не вышел.
— Готовится к лекции, — решили отдыхающие.
Поужинав, перешли в голубую гостиную и стали
ждать знаменитого лектора.
Прошло сорок минут. Кабиносова не было.
Прошел час. Кабиносов не появлялся.
Гуряев не выдержал и пошел наверх в роскошную седьмую комнату.
— Товарищ Кабиносов, — сказал он, деликатно постучавшись. — Мы вас ждем с нетерпением.
В ответ послышалось неопределенное мычание.
Гуряев открыл дверь и вошел в комнату.
Знаменитость сидела на полу и лихорадочно упаковывала чемоданы. Великолепная, словно гофрированная борода Кабиносова была растрепана, лысина ярко розовела, напоминая интимный абажур. У научного деятеля был очень расстроенный вид.
— Что с вами, товарищ Кабиносов? — испуганно спросил Гуряев.
— У меня большое личное несчастье, — горестно сказал Кабиносов, запихивая голубые кальсоны в разъятое чемоданное брюхо.
— Что-нибудь с женой? С детьми?
— А! При чем тут жена!
— Может быть… с кисками вашими?
— Да, уж скорее с кисками… Геннадия Ивановича сняли! Как раз накануне рассмотрения сметы по моему институту. Извинитесь там, голубчик, за меня, я сейчас уезжаю.
Лекцию о тайне тайн пришлось заменить западными танцами.
Через декаду, просматривая после завтрака свежие газеты, Гуряев вдруг постучал вилкой о тарелку и сказал:
— Тише, товарищи. Слушайте. Он, оказывается, не биолог, наш знаменитый Кабиносов.
— Я же говорил, что он ветеринар, — торжествуя, заметил Некушаев.
— Нет, не ветеринар!
— Значит, зоолог, — сказал художник Комаринов.
— И не зоолог!
— Я была права: он врач-психиатр, — обрадовалась Зоя Львовна.
— Нет, он не психиатр!
— Боже мой, кто же он?
— Жулик он, вот кто, — с удовольствием сказал Гуряев, — стопроцентный научный арап. И кошки эти его сплошное очковтирательство. Вот здесь все написано. Видите ли, он держался только благодаря своему Геннадию Ивановичу, а этот Геннадий Иванович, оказывается, довольно темная личность. И подумать только, что из-за него меня переселили в пятую комнату!
Все молчали.
Потом Некушаев сказал:
— Меня удивляет вот что: как мог он так долго функционировать, этот Фауст кошачий?
— Очень просто, — заметил Гуряев, — ветеринары ждали, что его разоблачат зоологи. А зоологи надеялись на ветеринаров. Что вы на все это скажете, Зоя Львовна?
— Вы же знаете, что я всегда считала его страшно подозрительным, — сказала Зоя Львовна.
СОСНЫ ШУМЯТ
Лето в этом году было похоже на засидевшегося гостя. Уже поговорили обо всем, допили водку, доели осетрину в томате и надоели друг другу смертельно. Уже хозяйка несколько раз откровенно зевнула, и хозяин не очень кстати сказал, что знаменитый абхазский старик, проживший 153 года, всегда спать ложился в десять часов. А гость все сидит, все смотрит свинцовым взглядом на пустой графинчик и, видимо, вовсе не собирается следовать хорошему примеру славного абхазского Мафусаила.
Так было и с летом. Пересидев все сроки, оно и в сентябре продолжало палить дачные крыши томным июльским жаром. А когда к нему привыкли, — вдруг поднялось и ушло.
И сразу стало немножко грустно. Дунул холодный ветер, понес по широким улицам поселка первые желтые листья. Ворчливо и громко стали шуметь дачные сосны.
Дачники тоже уехали как-то все сразу — одной моторизованной колонной. До будущего лета смолк на уютных спортивных площадках собачий лай волейболистов: аут! аут! По вечерам не голосили патефоны на верандах и в поселке стало пустынно и тихо.
Борзихины — Григорий Иванович и Мария Николаевна, муж и жена, — не уехали вместе со всеми из благословенной Клязьмы; они оставались на даче, потому что московское домоуправление подвергло их городскую квартиру затяжному ремонту.
Поздним вечером Борзихины — оба в пальто с поднятыми воротниками — сидели у себя на веранде и ужинали. Вместе с ними ужинал Кока Ленский, начинающий фоторепортер, молодой человек с решительным подбородком, непобедимый волейболист. Он был привезен из Москвы Борзихиным по настоянию Марии Николаевны, чтобы было не так страшно ночевать одним на опустевшей даче.