Мой злосчастный родственник — жиен, никогда не подходил ко мне, и желания с ним разговаривать у меня не было.
Но однажды он заговорил с моим товарищем, намереваясь тем самым наладить отношения и со мной.
— Передайте Сакену, чтобы он на меня не обижался. Ведь солдатом у белогвардейцев я стал потому, что они обещали устроить меня учиться. Вот и приходится выполнять их волю. А если они не помогут мне насчёт ученья, я сбегу. Так и скажите Сакену, — просил он товарища.
Я поверил признанию своего жиена, и мы с ним разговорились. Он попросил у меня совета, как ему поступить дальше.
— Ты же сам говорил, что хочешь учиться. Постарайся добиться своей цели. А если пошлют на войну, переходи к красным. Это самое лучшее, — советовал я.
Поначалу разговор у нас не клеился. Я ругал его:
— Зачем ты бросил школу в Акмолинске? Ради чего сделал такую глупость — в лютую стужу поплёлся с заключёнными в такую даль! Посмотри на себя — лицо обморожено. Сам грязный, чумазый! Неужели ты думаешь, что эти головорезы долго продержатся? А если завтра придут к власти красные, у кого будешь искать защиты?
Но мой жиен был твёрдо уверен, что расстанется с анненковцами в любом случае — либо уйдёт учиться, либо сбежит.
— Что слышно нового о делах в России? — спросил я его.
Он тихонько шепнул:
— Красные наступают. Уже заняли Уфу и Оренбург.
— Да ну! Значит, скоро конец бандитам!
Теперь стало ясно, почему конвоиры стали мягче — красные близко.
Настроение у нас поднялось, тем более, что наконец-то восемнадцатидневный переход наш от Акмолинска до Петропавловска был завершён (5 января вышли, 23 пришли).
Погнали нас по главной улице Петропавловска. Конвоиры не спускали с заключённых глаз, держа оружие на изготовку.
Люди с любопытством разглядывали каждого из нас, останавливались и долго смотрели вслед.
Я и раньше бывал здесь, но теперь город показался мне гораздо больше. И людей прибавилось. В городе много военных — чехов. Одеты они по-своему, лучше белогвардейцев. Я сразу догадался, что это чехи по их надменной чеканной походке, по выправке.
«Так вот вы какие, собаки! Лучшие кони — для них, едят, наверное, не хуже господ, да и все городские красавицы из богатых и знатных семей, наверное, к их услугам», — подумал я про себя.
Нас провели через весь город и на самой окраине загнали в лагерь, огороженный дощатым забором.
В вагонах смерти атамана Анненкова
Прежде чем рассказать о вагонах смерти и нашей участи, я хочу вкратце описать петропавловский лагерь, куда нас загнали. Он скорее был похож на хлев, наспех сколоченный из хилых досок. Во многих местах зияли щели, в которые дул ветер со снегом.
Из таких вот пяти-шести дощатых сооружений, которые здесь называют бараками, и состоял наш лагерь.
В двух из них находились австрийские и немецкие военнопленные, захваченные в империалистическую войну, а в одном содержались красноармейцы, арестованные в дни падения советской власти в Акмолинской губернии.
Вот к ним-то в барак и загнали нас. Мы вошли внутрь беспорядочной гурьбой. Посредине на мёрзлом земляном полу возвышались три-четыре скамейки. Отовсюду дуло. В бараке просторно, как в степи.
Нас встретили человек десять заключённых в серых рваных шинелях. Страшно было смотреть на их лица. Не люди, а живые скелеты без единой кровинки. Глаза ввалились, остекленело блестели. И двигались они еле-еле, словно лунатики или больные в бреду.
Здесь был Капылов, бывший командир отряда красногвардейцев, и с ним рядовой, с простреленной ногой, и два молодых татарина. Имён их я не запомнил. Бодрее и крепче других на вид был татарин из Петропавловска. От него мы, в основном, разузнали новости.
Вдруг в углу зашевелилось что-то серое… Сердце замерло… Мы вгляделись. Там на грязной подстилке умирал красногвардеец. Кожа да кости виднелись из-под лохмотьев. Обмороженные пальцы ног почернели и отвалились. Он стонал… Он умирал, и ничем не могли ему помочь эти голодные измождённые люди, из которых только двое как-то ещё бодрились — татарин да Капылов.
Мы слушали их рассказы, и волосы вставали дыбом. Пережитые нами мучения казались просто игрушкой. Да и кто не ужаснётся, услышав о зверствах бандитов!
Красноармейцев загнали в этот холодный с промёрзлым земляным полом барак. Их морили голодом, изредка бросая куски недопеченного ржаного хлеба. Истощённые, обмороженные, лежали они на голой земле. Большинство их погибло.