Ободряет нас то, что народ распознал колчаковскую власть. Ждём лучших дней, терпим мучения, надеемся, что хуже не будет. Вагоны по-прежнему стоят в глухом безлюдном тупике. Мы писали товарищам, где нас искать, но от них ни слуху ни духу. С каждым днём становилось всё труднее. Кончились вещи, которые разрешалось продать. Одежду не разрешали. Да и всё равно продать её некому. Неоткуда теперь пополнить наш скудный паёк. Изголодавшиеся товарищи совсем ослабели.
Вскоре не стало с нами Павлова. Умер он спокойно, недолго мучился и только в последний день стонал. Мы как могли ухаживали за ним. Доблестный мужественный человек ушёл от нас навеки. На душе стало ещё тяжелее.
Дней через шестнадцать с момента нашего прибытия в Омск зашёл в вагон в сопровождении десяти солдат молодой офицер — среднего роста с правильными чертами лица, светловолосый, в форме анненковца.
Достал бумагу, карандаш из изящной кожаной сумки, висящей на боку, и сказал:
— Я буду называть ваши фамилии, а вы откликайтесь.
Стоявшие поближе к нему старались заглянуть в бумагу, пока он проверял всех по списку.
— Сегодня вас отправляют. Все лишние вещи оставьте здесь! — приказал офицер.
— Куда отправляют?
— По приезде узнаете. А сейчас каждый пусть выложит свои вещи для проверки!
Офицер снова начал по одному вызывать, каждый из нас подходил и разворачивал свои вещи и постель. Он рассматривал и со словами «это лишнее» откладывал в сторону что поценнее. Отобрал несколько часов и обручальных колец. У меня забрал казахскую шубу, которая принадлежала Бакену, но носил её я. Офицер знаком подзывал солдата, кивал ему подбородком, и тот откладывал отобранное отдельно.
Посещение офицера значительно нас «облегчило». На мне осталось две рубашки и семинарская тужурка. Поверх был поношенный казахский бешмет на истёртой хорьковой подкладке. Хорошо, что офицер не стянул с меня штаны из бараньей шкуры, сапоги и английскую вязаную шапку.
Забрав все вещи, офицер ушёл.
Мы начали гадать, в какую сторону отправят? Не то Шафран, не то Трофимов краем глаза успели прочесть в руках офицера предписание направить нас в распоряжение штаба какого-то степного корпуса.
— Что за степной корпус? Где он находится? К кому повезут — к Анненкову? Или в штаб атамана Семёнова? К какому-нибудь другому генералу?
Все чувствовали, что дело принимает весьма серьёзный оборот. Передадут в штаб, а там военно-полевой суд и расстрел. Других предположений нет.
Наступил вечер. Я выглянул через широкую щель посмотреть, что делается на станции. Сегодня облачно и день не очень холодный. Направо, на путях, что-то делают двое рабочих. Кроме них, никого. Как всегда слышится вокзальный гомон, пыхтение паровозов. Переговариваются сцепщики, кто-то спорит. Доносится лязг буферов. В безветрии медленно падают крупные снежинки.
Зажглись электрические лампочки. Стали видны то там, то здесь красные и зелёные фонари. Путейцы звонко пересвистываются, сигналят друг другу огнями. С грохотом пронёсся мимо нас поезд в сторону Сибири. Потом, сотрясая землю, с грохотом прошёл мимо нас ещё один состав и тоже в сторону Сибири.
Я долго и пристально наблюдал шумную вокзальную жизнь, совершенно не похожую на тёмные и суровые наши дни. Мне показалось, что жизнь по-настоящему я оценил только сегодня…
Подбрасывая полешки в печку, мы засиделись до глубокой ночи. Тяжело болен Дризге, тает с каждым часом. Смерть Павлова, состояние Дризге, неизвестность — всё это действует угнетающе.
Одни лёжа, другие сидя безмолвно наблюдают за угасающим пламенем печки. Стены вагона плачут. С улицы доносится завывание урагана.
В полночь послышались шаги. Они приблизились к нашему вагону. Часовой о чём-то спросил, и шаги удалились. Мы ко всему прислушиваемся.
Несколько минут спустя подогнали к нашим вагонам паровоз, прицепили и потянули на другое место. Все проснулись, вслушиваются. Вагон отцепили. Потом снова прицепили, перетаскивали несколько раз и наконец после долгого маневрирования мы оказались в составе какого-то поезда.
Мчится поезд, но мне не спится, я гляжу через щели во мглу.
Всё окутано непроглядной ночной тьмой. Ураган со свистом слизывает снег с полей, кружит его и с силой обрушивает на вагоны.
Стучат колёса.
На рассвете на одной из остановок вывели всех на прогулку. Мы увидели, как из второго вагона вели под руки Хафиза, с одной стороны Баймагамбет, с другой — русский товарищ.
— Что случилось? Заболел? — бросились мы к ним.
— Тяжело ему было, всю ночь метался в горячке. Сейчас немного поправился, но не может ещё прийти в себя, — еле слышно проговорил Баймагамбет.