Авдеев плох. Он весь дрожит, едва встаёт на ноги. Как-то раз он хотел подойти к двери, но его схватила судорога, и матрос беспомощно остановился. Он раскачивался из стороны в сторону, хотя поезд стоял. Страшно было глядеть на него. Впрочем, любой из нас имел вид не лучше. Угольная пыль впиталась в поры, на лице видны только одни глаза. Пыль в ноздрях, в ушах, во рту.
Все ждут, чтобы привезли скорее, хоть куда. Но поезд не торопится. Разбушевавшийся буран не даёт ходу. Мы изнемогаем, ждём. Самым выносливым среди нас оказался товарищ Катченко. По всем нуждам — за табаком, дровами, за водой и хлебом ходил всегда он, словом, Катченко был нашим старостой. Мужественный украинец, он с достоинством представлял свою нацию.
На одной из остановок стонущий Авдеев попросил:
— Катченко, достань стакан молока… Если достанешь, я не умру, жизнью тебя прошу!..
У Катченко на глаза навернулись слёзы. Вместе с конвоиром он отправился на станцию и спустя полчаса появился со стаканом молока. Быстро вскипятили его на печке и подали Авдееву.
Мы все верили, что это молоко помогло Авдееву остаться живым. Не отходила от матроса товарищ Кондратьева, единственная женщина среди нас. Днём и ночью она ухаживала за больным.
Долго мы добирались от Барнаула до Семипалатинска. Иссохшим, бледным, окончательно «дошедшим», нам перестали выдавать воду. Не разрешали снега вдоволь набирать. Иногда раз, иногда два раза в день выводили на прогулку, во время которой второпях мы хватали куски льда и снега. Талую воду в первую очередь отдавали больным, а остаток, иногда по стакану, даже по полстакана делили между здоровыми. Человек терпит голод дольше, чем жажду. Только сейчас, в этом вагоне, я узнал, что вода — самое дорогое на свете. «Эх! Где же вы, журчащие горные ключи и ручьи, через которые я не раз шагал равнодушно?»— невольно думалось мне.
Прибыли в Семипалатинск на рассвете. Наши вагоны отцепили на товарной станции. Мы достали воды, напились, облегчённо вздохнули. В двух верстах от нас виден город. Солнце взошло, нас вывели из вагона и не торопили, как обычно, а дали возможность умыться снегом.
Куда ни глянь, всюду толстый слой пушистого снега. Семипалатинск напоминает большой многолюдный посёлок. День тёплый. На небе ни облачка. Чистый белый снег в лучах солнца переливается, играет. На товарной станции несколько казахов грузят на сани бараньи туши.
Начальник конвоя с двумя солдатами отправился в город. Оставшиеся конвоиры достали нам немного хлеба: Что ожидает нас в этом городе, неизвестно, но мы на всё согласны, лишь бы избавиться от вагонов мученья.
Весь день мы с надеждой наблюдали за станцией и ждали новостей. Вечером к нам в вагон вошёл офицер.
— Ну, поедем обратно. Сегодня вечером отправляемся, — сообщил он.
— Почему обратно?! Куда?!
Нашему удивлению, злости, возмущению не было конца.
— Приказано везти обратно. Больше ничего неизвестно, — ответил офицер.
И снова закрылись двери вагона. Зачем привезли сюда? Почему возвращают обратно? Куда ещё повезут?
— Очевидно, в самом Семипалатинске положение плохое. Поэтому нас и не принимают. Теперь до самой смерти будут возить нас в этих вагонах, — рассуждали мы. — Они нарочно везли нас в Семипалатинск, чтобы заморить голодом по пути. А теперь, раз мы выдержали, повезут обратно, в глухую тюрьму Сибири.
Никто ничего не знал. Ночью выехали из Семипалатинска.
И опять долгие нудные остановки, вялый медленный перестук колёс. Разыгрался буран, и поезд совсем остановился. Дорогу занесло снегом. Людей не слышно. Оказалось, что нас прицепили к товарному составу.
Двигаемся со скоростью лошадиного шага. Подолгу стоим. Проехали всего двадцать пять вёрст за день. Буран бушевал подряд три дня. Три дня мы не видели хлеба, а вода появлялась изредка…
Когда буран прекратился, поезд задержали заносы. Вот уже четвёртый день нет хлеба, нет и воды. Голодные арестанты сидели взъерошенные, словно голодные львы. Огня в глазах стало меньше, зато ярости — больше.
— Нет уж, чем умирать по одному, пусть лучше перестреляют всех сразу! Надо стучать в дверь, просить хлеба и воды! — предложил кто-то.
— Правильно! — подхватили разом. На ближайшей остановке начали колотить ногами в дверь.
Конвойный с остервенением отозвался: