Нас загнали в лагерь, расположенный неподалёку от железной дороги. У вахты к нам вышел, бренча саблей, плотный рыжеволосый молодой офицер, видимо, начальник лагеря, с четырьмя солдатами. Он принял нас и отпустил конвой.
В лагере, огороженном деревянным забором наподобие загона для скота, стоят сбитые из трухлявых досок десять длинных бараков. У закрытых ворот снаружи и изнутри стоят часовые. Лагерь похож на самостоятельное государство. Все десять бараков набиты арестованными. Двери бараков не запираются. Арестованные свободно ходят от барака к бараку.
Когда нас пригнали, весь лагерь вышел встречать.
Полный молодой офицер, который принял нас у конвоя, приказал своим помощникам разместить нас в пустых бараках.
Лагерь охраняли чехословаки.
Пока мы шли к своим баракам, всё больше и больше заключённых выходило посмотреть на нас. Многие из них по виду мало чем отличались от нас, такие же измождённые, обносившиеся. Все сочувствуют нам и стараются показать своё участие. Когда мы признались, что голодны, заключённые разбежались по своим баракам и принесли хлеба. Усадили нас группами, принесли кипяток, угощают чаем. Впервые за долгие месяцы мы по-человечески умылись.
Заключённых в лагере полторы тысячи. Они согнаны сюда с разных сторон. Есть и русские, и татары, и немцы, и мадьяры (венгры), и корейцы. Они, как муравьи, копошатся в зоне лагеря, снуют туда-сюда. Внутри бараков грязные нары, темнота, вонь, мрак. Заключённые измождены, многие в лохмотьях. Каждый день кто-нибудь умирает. Но мы после вагонов чувствовали себя так, словно прибыли к себе, в свой аул. Наелись, приободрились, настроение у всех поднялось.
Венгр, которого здесь звали Хорват, среднего роста, круглолицый, чернявый, сразу пристал к нам, казахам, принёс нам кое-что из съестного, долго беседовал с нами. По-русски он говорил не очень хорошо— спотыкался, но понимал всё. Хорват рассказал, что был в конном отряде красных, участвовал в бою на одной из станций под Петропавловском. Там было истреблено несколько тысяч чехословаков, которые шли на Омск. Пока чехи не подавили малочисленный красный отряд своей численностью, он не отдавал станцию. Вот в этом сражении и участвовал Хорват. С Хорватом вместе сражались и казахские жигиты, которые вступили в красный отряд в Омске. Этот отряд мужественно бился до последнего патрона.
— Ничего, товарищи! Ничего страшного. Победа наша. Мы их — вот так! — страстно проговорил Хорват и, схватив себя за горло, показал, как мы их уничтожим.
— Весь мир навалился на красных, — сказал я. — Конца-края не видать издевательствам.
Подошедший к Хорвату русоволосый парень, тоже венгр, посмотрел на меня.
— Не унывай, товарищ, красные придут. За царей мы воевали пять лет, а за пролетариат, если надо, будем воевать и пятнадцать лет… Во всём мире будет только наша власть.
В лагере мы встретились с Басовым, одним из руководителей атбасарского совдепа. Так как атбасарский совдеп был не очень активен, то белые засадили в лагерь только четверых, а остальных освободили. Большевиков в Атбасаре было немного…
Лагерники, оказывается, получали газеты. Мы жадно на них накинулись, хотя газеты колчаковские. Сообщалось, что в местах, занятых Колчаком, появились партизаны, что красные войска из России наступают и продвигаются вперёд. С явной неохотой, но всё-таки в газетах сообщалось о том, что оставлен такой-то город, такой-то населённый пункт. Прежде всего нас порадовало сообщение о росте партизанского движения, ведь партизаны действовали где-то неподалёку от нас.
Вскоре, присмотревшись, мы поняли, что в лагере половина заключенных больна. Ежедневно умирало по пять-десять человек. Многие почти раздеты. Зимние холода и голод довели их до крайнего истощения. Незадолго перед нашим прибытием заключённым начали давать более сносную еду. Но многие, подолгу голодавшие, уже не могли поправиться. В лагере началась эпидемия тифа. Около сорока наших товарищей через два дня после прибытия в лагерь тоже заболели. Сказались голод, холод и пережитые страдания. Многие начали опухать. Умер один, умер другой…
Только шестеро или семеро из нашего этапа не свалились от болезней. Все заболевшие лежали в двух отдельных бараках. Ухаживали за ними сами заключённые. В одну дверь барака-лазарета каждый день вносили новых больных, а из другой ежедневно выносили покойников. Выздоравливали очень немногие. Если зайдёшь в барак, где живут здоровые, можно увидеть, что некоторые, собравшись, читают газеты, беседуют, другие играют в засаленные карты или же в самодельные шашки. Есть и певцы. Но мало кто способен веселиться. Заключённые напоминают оглушенную рыбу. Они едва волочат ноги, качаются, как в полусне. Многие не поднимаются с нар целый день. Внутри каждого барака двухэтажные нары, сбитые кое-как, наспех. Барак не проветривается, сплошная грязь и вонь. Каждый день кого-нибудь уносят в лазарет. Мы очень скоро поняли, что и здесь, в лагере, преддверие ада. Особенно плохо ночью. Если проснёшься, долго не можешь заснуть, только и слышишь тяжёлый бред заключённых. Многие стонут во сне. Иные просыпаются в жутком страхе, порываются куда-то бежать, ищут чего-то, что-то бормочут и выкрикивают спросонья, мечутся и дико озираются вокруг. Ночная жизнь в бараке, как чёрная яма, в которой копошатся и стонут погруженные во мрак и ужас какие-то безликие тени.