— Дай-ка бумагу и карандаш…
Я выполнил его просьбу. Он попытался что-то написать, но не смог. На глаза его набежали слёзы. Я сам еле удержался, чтобы не заплакать.
— Я напишу за тебя, говори. Бакен покачал головой.
— Не надо.
Я долго сидел, погруженный в печальные думы. Вспомнились стихи Некрасова.
Я мысленно попрощался с больными товарищами и вышел из барака.
Яркое солнце поднялось над лагерем.
Вижу у бараков австрийцев, сани, лошадей и своих товарищей с лопатами. Они плотно окружили сани…
Я быстро ложусь лицом вниз, вытягиваюсь. На меня падают тяжёлые комья снега со льдом.
Товарищи быстро забросали меня грязным снегом вперемешку со льдом. Сверху положили доску и на доску сел человек… Он крикнул: «Но!». Сани тронулись. На мою шею, на плечи, на все тело ещё сильнее навалилась тяжесть. Она мнёт, расплющивает меня. Дышать становится всё труднее, но я терплю. Со скрипом отворились широкие ворота лагеря. Сани выехали на свободу.
После побега
В пути на Павлодар
Не знаю, сколько времени ехали мы по тряской дороге. Капли растаявшего от дыхания снега стекали по моему лицу и шее. Наконец сани остановились. Слышу, как возница не спеша сошёл с саней и перевернул их. Я вместе со снегом вывалился на землю. Возница шёпотом предупредил: «Лежи, не шевелись!». Возница — пленный австрийский солдат — стал руками счищать с меня комья снега и всякое тряпьё, приставшее к одежде, потом, оглядевшись, сел на снег, рядом со мной.
Место, где мы остановились, было свалкой нечистот на восточной окраине Омска, вблизи березовой рощи. Неподалёку жили бедные казахи. На расстоянии окрика изредка проезжали люди на санях, виднелись одинокие прохожие, не обращавшие на нас никакого внимания.
— Ну, а теперь куда тебе? — спросил меня пленный австриец. — Если хочешь в город, то садись, подвезу!
Как будто он случайно подобрал меня на городской свалке. Я забрался в сани, и солдат повёз меня. Я недолго раздумывал над тем, к кому сейчас податься. Квартира Мухана находилась поблизости, в восточной части города. За квартал от дома сошёл с саней и распрощался с пленным солдатом.
— Прощай, счастливый путь! — С этими словами австриец пожал мне руку и отправился своей дорогой.
Я свернул за угол.
Стоял тёплый апрельский день. Таяло, звенела капель, вдоль улиц собирались говорливые ручейки. Пятнами темнели проталины. На мне тупоносые старые солдатские сапоги. Поверх короткой тужурки с пуговицами семинариста я натянул старое казахское меховое полупальто с потёртыми рукавами, испачканное в угле и саже. Моё одеяние завершали поношенная шапка-ушанка, шарф и грязная матерчатая опояска. Прежде, когда под конвоем нас выводили в город, я надевал шинель одного татарина-красноармейца и его солдатскую фуражку.
Вот и квартира Мухана. Открыла двери его жена. Поздоровавшись, пригласила:
— Проходи, пожалуйста!
— Пришёл окончательно и бесповоротно, — заявил я. Женщина сразу же поняла, что я сбежал, и тихо проговорила:
— Желаю всего наилучшего, дорогой! Проходи в заднюю комнату.
Я прошёл в комнату дочерей Мухана. Дома не было ни Мухана, ни Жанайдара.
— Эта комната не для меня, — предостерегающе заметил я. — Если у вас есть сарай, лучше мне спрятаться там!
Женщина сказала настойчиво:
— Ты не думай, что сюда кто-то придёт. А если и придёт, то не посмеет зайти в комнату моей дочери!
Но я не мог успокоиться. Я себе ясно представлял, что если колчаковцы схватят меня в доме Мухана, то его семье несдобровать. А если поймают в сарае с незапертыми дверьми, то хозяева могут вывернуться, что они, мол, знать ничего не знали. Соблюдая полнейшую осторожность, я вышел из дому и пробрался в сарай. Там я разрыл кучу соломы, сделал себе подобие гнезда и прилёг. День стоял тёплый. С крыши сарая медленно капало на солому. Влажными запахами весны наполнен апрельский день. Всё вокруг как будто ожило и повеселело от приближения весны. Гуси с звонким гоготом шлёпали по лужам. Воробьи, словно дети, играющие в жмурки, с чириканьем носились вдогонку друг за другом. Возле сарая промычала корова. Как будто и она рада наступающему теплу…