— Пайзикен, голубчик, поставь самовар, пришёл гость к нам, — сказала она.
— Пожалуйста, проходите, голубчик мой! — обратилась женщина ко мне.
Лампу поставили на середину. Пайзикен начал хлопотать у самовара. Женгей села напротив меня, ближе к дочерям. Войдя в чистую освещённую комнату, я сел, скрестив ноги, и заметил, что одежда моя страшно неприглядна. На ногах сапоги, тупоносые, как телячья голова, на плечах изношенный полушубок на хорьке, весь пропитанный сажей, с ветхим матерчатым поясом. На голове ушанка из черной кошки, на шеё потёртый шарф.
Женгей стала меня расспрашивать, допытываться, кто я. Пайзикен поставил самовар и подсел к нам. Две девушки с опущенными веками украдкой, с любопытством посматривают, слушают, не пропуская ни единого слова. Обеим лет по пятнадцати-шестнадцати. Они словно зелёные лозы и похожи, как близнецы. Глаза чёрные, как у птенцов кобчика. Накрывшись халатами, они сидят рядком. На голове девушки, сидящей ближе ко мне, тымак из мерлушки с коричневым бархатным верхом.
Женгей продолжает дотошно меня расспрашивать. Я стараюсь ответить на все вопросы подробнее. Женгей тихо почмокала губами:
— Апырым-ай[75], милый мой, если глядеть на твоё лицо, то ты кажешься неглупым жигитом. А если представить твой путь, то поведение твоё кажется совершенным безумием.
— Почему вы так говорите? — спросил я.
— Как же мне не говорить так! Выходишь из далекого Омска, пускаешься в поиски своего нагашы, даже не узнав, где он живёт и к какому роду принадлежит. В самое тяжёлое время года ищешь неизвестно кого. Между зимой и летом отправляешься в путь, когда дороги самые плохие. Отправляешься пешком в незнакомый край. И ещё приходишь тогда, когда здешние аулы голодают, когда народ охвачен бедствием после сплошного падежа скота. Разве умный человек из далёкого края может отправиться один в поиски своего нагашы, точно не зная его местонахождения и принадлежности к роду? Надо ли искать весною, когда дороги непроходимы? Надо ли идти, когда аулы по дороге голодны, только что перенесли гололёдицу? Неужели нельзя было идти, когда наступит лето, поднимутся зелёные травы, народ насытится кумысом, окончательно оправится после беды? Ты говоришь, будто хочешь поступить на работу, если подвернётся случай, на завод «Экибастуз» или на железную дорогу. Разве есть сейчас работа на «Экибастузе» и на железной дороге? Если бы здесь была выгодная работа, то местные жигиты не уходили бы отсюда на Иртышское пароходство в Омск. Разве ты об этом не знаешь? Наши, такие же, как ты, жигиты ежегодно уезжают на отхожий промысел в Омск. Ты должен был знать их. Каждый год на пароходе толпами они едут в Омск, тебе можно было бы встретиться с ними и узнать, какое положение в наших краях… Твоя внешность и твой разговор позволяют думать, что ты благоразумный человек, но совершённый тобой путь похож на безумие. Удивляюсь, голубчик, — высказывалась женгей.
— Вы правы. Из Омска я уехал сгоряча. А потом посчитал неудобным возвращаться обратно. А о том, что в ваших краях такое тяжёлое положение, я узнал только лишь по приезде в Павлодар, — робко ответил я.
Когда мы беседовали с женгей, две девушки хватали каждое моё слово на лету, будто старались нанизать его на нитку, зорко следили за мной. В особенности та, что сидела от меня подальше. Осторожно выглядывая из-за тымака впереди сидящей девушки, она чёрными очами следила за каждым моим движением. Взгляд этой девушки меня волновал. Мне захотелось отвадить её от излишнего любопытства, заставить её отвернуться от меня со своими назойливыми «черносливинами». Безмятежно продолжая беседовать с матерью, я слегка передвинулся. Лицо девушки выглянуло на свет из-под тени тымака. Она продолжала глядеть на меня. Тогда я тоже впился в неё любопытным взором. Она растерялась, опять спрятала своё лицо в тень. Этот мой решительный ход не поняли ни мать, ни её сестра, ни брат. О нашей перестрелке взглядами знаем только мы вдвоем. Неожиданно старшая сестра отодвинулась, прилегла и сказала матери:
— Мама, подойди-ка сюда!
Мать грузно повернулась к дочери, негромко спросила:
— Что такое?
Отвернувшись к стене, они о чём-то зашептались. Пошептавшись, обе приняли прежние позы. Мать спокойно, без всякой тревоги поглядела на лампу. Сердце моё чувствовало, что дочь что-то говорила ей обо мне. Но о чём же она могла рассказать?