— Нет, не встану. И молитву читать не буду! — ответил Авдеев густым басом.
— Будешь читать, собака! Заставлю!
Завопили надзиратели, избивая Авдеева плетьми.
— Настоящий воин не бьет пленника, а расстреливает его! — упрекнул Авдеев.
— Молчи, подлец, пой молитву, тебе говорят! — свирепел Сербов, орудуя плеткой.
— Убивай меня, но я не буду петь гимн царю, у меня есть одна песня — «Интернационал», — стоял на своем Авдеев.
Долго еще избивали мужественного матроса, но он не сдался, не стал перед врагом на колени.
Ругаясь и проклиная большевиков, колчаковские «герои» с грохотом открыли следующую дверь. То же самое повторилось и с Павловым.
— Эй, голубчик, становись-ка на колени да помолись за батюшку-царя! — завопили самодуры. Послышались крики, удары, брань…
— Пой!
Павлов не вытерпел побоев и сдался, плаксивым голосом затянул «Боже, царя храни». Это был не наш Павлов, а тот, который бежал сюда из Туркестана перед мятежом.
Заключенные с досадой и огорчением слушали его пение и проклинали трусливого собрата. А бандиты стояли навытяжку, торжественно приложив руку к козырьку, отдавая честь царю и издеваясь над арестованными.
Но вот Павлов закончил петь, и снова бандиты окружили его:
— А-а, трусливая собака! Ты отдавал приказания расстреливать всех, кто за пятнадцать минут не смог выполнить твоей воли! Чувствовал себя героем, подлец! А теперь, как последняя собака, трусишь! — орали они, продолжая избивать Павлова.
Стоны Павлова доносились все реже и реже и наконец стали чуть слышны.
Изверги вернулись снова в камеру Авдеева:
— Ты молодец, Авдеев! Хотя и враг наш! Ты — настоящий человек! С тобой стоит повоевать! А Павлов — пресмыкающаяся скотина! — говорили они.
Сербов неожиданно заорал:
— Авдеев был начальником штаба большевиков! Он проявил необыкновенную храбрость, когда мы окружили совдеп и направились к штабу. Авдеев не подпустил нас, угрожая гранатой, он повел в бой против нас двух красноармейцев! Я закричал ему: «Бросай оружие и сдавайся!» Но он ответил: «У нас неравные силы, но мы постоим за себя!».
Разглагольствуя о мужестве Авдеева, Сербов старался подчеркнуть и свою храбрость.
Орущие голоса приближались к нашей камере.
Вот Сербов зашел в камеру, где сидел бывший левый эсер — адвокат Смакотин, казак, перешедший на сторону большевиков. Человек он был уже немолодой, но очень упорный и энергичный. Он не испугался крика Сербова, ответил ему с достоинством. Тогда Сербов сказал:
— Ну ладно, старик. Хоть ты и казак, но сбился с правильного пути. И принципиальный лишь только потому, что роду ты казачьего.
Так, обойдя поочередно почти все камеры, обругав нецензурными словами бывшего левого эсера адвоката Трофимова, теперь большевика и ярого обличителя акмолинских чиновников и баев, они добрались и до нас.
С грохотом отворилась дверь. Вошли Сербов, начальник караула, надзиратели и двое русских в казахских одеждах. Сербов скомандовал:
— Встать!
Мы встали.
Сербов с улыбкой обратился к одному из своих спутников, показывая на нас:
— А это — казахское отделение, господин сотник.
— Начальство, значит, — «догадался» сотник.
— Да, большевистские птенцы, но мы обрубили им крылья, не дали взлететь! — самодовольно закончил подвыпивший Сербов.
На следующий день мы узнали, что Павлова искромсали саблями…
Были в тюрьме и такие заключенные, которых не подвергали истязаниям. Они как-то оставались в стороне, хотя и не были безучастными, когда слышали стоны заключенных, избиваемых бандитами-тюремщиками.
Попадали в тюрьму и крестьяне, далекие от политической борьбы, но отказавшиеся вступить в белую армию.
После очередной мобилизации бросили в тюрьму немца по фамилии Гоппе, якобы агитировавшего молодежь не подчиняться властям.
На вид ему было не более двадцати лет. Родом он оказался из села Долинки Акмолинского уезда. Русским языком владел плохо, а по-казахски почти ничего не понимал. Но тем не менее это не помешало найти нам общий язык.
Однажды в полночь в нашу камеру ворвались надзиратели и два вооруженных солдата.
— Гоппе, вставай, пошли! — послышалась команда.
— Куда? — спросил он.
— На допрос!
Мы долго не спали в ожидании товарища. В тюрьме тишина. За решетчатым окном непроглядная тьма. Только белыми бабочками кружится снег, устилая землю. Белой стеной высится занесенная снегом тюремная ограда…
Ночь поглотила нашего товарища.
Прошло немало долгих минут. Вдруг снова послышался лязг отпираемой двери, и втолкнули измученного Гоппе. Пошатываясь, он дошел до своего места и упал.