За Иртышом в некоторых местах снег вовсе растаял, и мы сразу почувствовали тяжесть пути. Еле двигались изнуренные лошади по грязи, по талому снегу. Не проехав и одной версты, вороной конь совсем остановился. Попробовали подхлестнуть его — безуспешно. Отчаявшийся хозяин остался со своим усталым конем, а мы вчетвером поплелись дальше пешком по влажной черной земле, ведя за собою пестро-гнедого коня и желтого верблюда.
В местах, где совсем не было снега, конь напрягал последние силы, но сани останавливались. Земля залита обильной весенней водой. Когда падал верблюд, мы снимали с него вьюки, поднимали бедное животное и снова навьючивали.
Продвигались еле-еле. Вода проникла в продырявленные сапоги.
Бредем по колено в воде и тащим за собой коня и верблюда. А они тащат на себе продукты голодающим детям, женщинам, беспомощным старикам и старухам.
Но наши клячи больше стоят, чем идут. Пройдут два шага и падают в глубокий подтаявший снизу снег, и мы из последних сил выволакиваем их, ставим на ноги. Бешметы на спинах взмокли от пота, и нам кажется, что не скотина тащит груз, а мы.
К вечеру мы проехали всего верст десять и остановились на ночлег на чуть просохшей проталине рядом с дорогой. После захода солнца стало холодно. Вода замерзла. Мокрую от пота одежду, старые сапоги и портянки — все начал хватать цепкий мороз. Замерзли все. Я был легко одет и скоро закоченел, но ни слова не сказал караванщикам. Развели костер, отогрелись, вскипятили воду. Спать легли, скорчившись между мешками с хлебом. Я проснулся среди ночи от невыносимого холода, все мое существо с ног до головы было охвачено морозом. Я поднялся. Кругом тишина. Пятнистую землю белым бархатом покрыл легкий туман. Небо чистое, нет ни облачка. Нет и луны, только ясно видны мерцающие звезды. Царит немая тишина. Караванщики лежат между мешками, спокойно посапывают. Рядом шумно дышит желтый верблюд.
Студеный запах мерзлой земли расплывается вокруг. Кажется, вся вселенная охвачена морозом и дремлет в легком тумане, и бодрствует только конь. Он пасется, щелкая зубами, вырывает корни трав, только что освободившихся из-под снега. И конь пестро-гнедой, и земля пестро-гнедая…
Чтобы согреться, я начал бегать взад и вперед и, немного обогревшись, снова лег, но скоро опять замерз и, опять поднявшись, начал бегать, кружиться, хлопать себя по бокам. Так повторялось несколько раз до утра…
На следующий день мы поплелись дальше… Брели по грязи, по слякоти, по колено в мутной воде. Пересекли железную дорогу, проложенную между Иртышом и заводом «Экибастуз», прошли через два поселка.
Весь день мы месили ногами грязь, брели по вешней воде, то развьючивая, то опять навьючивая изможденное тягло. Когда к вечеру стало холодно, совсем обессилев, отчаявшись, я окончательно расписался. Не было ни сил, ни желания шагнуть вперед. Я молча поднял лицо к небу, глянул на ясные звезды, вспомнил о родной матери, которая ждет меня в ауле и, приободрившись, пошел дальше.
Преодолевая тяжесть распутицы, мы только через неделю выбрались на подсохшую землю.
Вдоль дороги безлюдно. Изредка попадаются на глаза жалкие казахские лачуги.
У одного казаха мы сменили сани на двуколку. Теперь мы часто останавливаемся. Ни в каком ауле сейчас не найти подводы, все в крайней бедности после жута, голодные, худые.
Мы бредем и бредем, подгоняя лошадь и верблюда. Старая разболтанная двуколка скрипит и стонет.
Наши ноги истерты. Движемся крайне медленно. Но все же, когда вышли на сухую землю, караванщики начали чаще заговаривать со мною, выяснять подробнее, кто я и откуда.
— Я казах из Омска, — повторил я. — С детства попал на работу далеко от дома. Рано лишился родителей. Теперь вот еду в поисках своих нагашы.[72] Они живут где-то в горах Баян-Аула. Вот и все…
Они начали обстоятельно расспрашивать о моих родственниках.
— К какому из мелких родов они принадлежат, я точно не знаю. По-моему, к Айдаболу[73] — одному из разветвлений рода Каржас, — ответил я.
Это их не удовлетворило, и они продолжали меня все время теребить. По их словам, сами они принадлежат к одному из «влиятельных» родов Каржаса.
— Наши аулы находятся на юго-восточной стороне Баян-Аула, в горах Шокпар и Аулие, — утверждали мои спутники.
Старший караванщик — человек с окладистой черной бородой, сын хаджи Кенбая. Если память мне не изменяет, имя его Смаил. Один из его товарищей — далекий родственник хаджи Кенбая по имени Бекмухамбет. Второй, как мне помнится, Толебай, он из городской бедноты, занимался мелкой торговлей.