— У тебя есть удостоверение личности?
— Есть!
— Ну-ка, покажи!
В нагрудном кармане теплой рубашки под бешметом хранились у меня три листа бумаги, свернутые каждый в отдельности. Один из них чистый, другой с казахским текстом, а третий — удостоверение на русском языке. Нарочито обнаруживая свою неловкость, я вынул чистый лист и, разворачивая, подал его жигиту.
— Друг, так ведь это чистая бумага, — заметил он.
— А-а, тогда, наверно, вот это! — Я подал ему второй лист с казахским текстом, тоже в свернутом виде.
— Эй, да и это у тебя простая бумага! — упрекнул меня жигит.
— Ах ты, опять ошибся! — сказал я с наигранным огорчением и подал свое «настоящее» удостоверение.
Увидев печать и штамп, жигит успокоился. Возвращая мне удостверение, он многозначительно заметил — Заверни получше. Можешь потерять, простофиля.
Со дня бегства из лагеря только сейчас мне впервые пришлось показать свое удостоверение. «Вот каков наш брат казах!» — невольно подумалось мне.
Еще раз подробно расспросив дорогу к моему нагашы, я разделся, постелил свою одежду на закопченную кошомку и с удовольствием растянулся…
Проснулся рано. На небе ни облачка. Мягко веет ветер, нежный, как шелк. Солнце взошло. Зеленая травка еле-еле виднеется, словно пушок на губе юноши. Я любуюсь Баяном, и кажется, все испытания, тяжелые невзгоды теперь навсегда остались далеко позади. Уставшие изможденные мускулы стали крепкими, как железо, и напрягаются под кожей, словно плетеный кнут. Кажется мне сегодня, что вся вселенная пребывает в радости.
Шагаю по склонам Баяна. Роскошные деревья зеленеют пушистыми бутонами. На самой вершине стоит высокая стройная сосна в зеленой шапке. Слышен запах распускающейся зелени. Прозрачный воздух напоминает молодой кумыс, утоляющий жажду одним своим ароматом.
Иду узенькой тропинкой по склону. В ушах у меня звучат мелодии. Их поют горы Баян. По ущельям между деревьями, извиваясь, бегут ручейки. Звонкое журчание, их стремительный бег напоминают шумные голоса резвящихся детей. На деревьях поют птицы, свистят, прыгают с ветки на ветку, гоняются одна за другой, словно дети играют в жмурки. С беспорядочным гомоном лесных птиц сливается голос степного жаворонка. Склоны, камни, журчащие ручейки, деревья, высоты и впадины Баяна— все поет, все сливается в радостном единстве…
Я шагаю. В полдень умылся у ручейка, напился воды, вынул из кармана лепешку, испеченную на кизячном угле, и, можно сказать, пообедал.
Отдохнув на солнцепеке, я снова тронулся в путь. Заглянул в два аула у подножья горы, тщательно расспросил, где аул моего нагашы.
В пору полуденной молитвы я прибыл в аул нагашы.
На восточной окраине аула женщина собирала сухой кизяк. Я расспросил, где дом моего нагашы.
Аул имел жалкий вид. Низенькие неприглядные лачуги. Во дворах грязно.
А вот и избенка моего нагашы. Возле нее, совершая омовение, готовился к молитве мой нагашы — Ильяс, сухощавый, рослый, седобородый старец.
— Ассалаумаликум, — поздоровался я.
— Аликум-салем, здравствуй, свет мой, — ответил он.
— Здоровы ли вы? — продолжал я.
Аксакал меня не узнал, спросил, кто я такой, откуда.
Прошло всего лишь четыре года, как мы виделись с Ильясом. В 1915 году он приезжал к нам в аул и гостил с неделю. Как раз в эти дни я приезжал из Омска на летние каникулы, и мы подолгу говорили с аксакалом о разных делах. Ильяс в молодости побывал в разных походах и рассказывал мне о своих приключениях, о событиях давно минувших дней.
Прошло всего лишь четыре года. И он меня не узнает!
— Не узнаете? — спросил я.
Он пристально поглядел на меня.
— Светик мой, память слабая… Не совсем узнаю… Мы отошли в сторонку, сели, не отрываясь, смотрим друг на друга.
— Значит, не узнаете? — продолжал я.
— Нет… не узнаю…
— Вы знавали когда-нибудь Сакена?
— Какого Сакена? — Он крайне удивился. — Сакена, сына Сейфуллы, что ли?
— Да…
— Знаю, а что?
— Я и есть тот самый Сакен…
Ильяс вздрогнул, глаза его расширились.
— Брось, светик мой! Не надо шутить со мною, я не ребенок…
«Неужели мое лицо изменилось до неузнаваемости?»— подумал я. Тюрьма оставила свой глубокий след на моем лице. Еще в Славгороде, случайно увидев себя в зеркале, я вздрогнул, испугался своего вида. На лице моем четко обозначились несколько глубоких морщин…
Но сейчас же я вспомнил, что дочь Жантемира в ауле, где я заночевал вчера, узнала меня по давней фотокарточке. А родной нагашы не узнает. И видел меня всего лишь четыре года тому назад…