Хусаин, держа кусок в зажатом кулаке и выпустив кончик колбасы шириной в палец, подносит его ко рту товарища. Каждый имеет право откусить положенную долю… Подходит очередь Байсеита (Адилева). Хусаин преподносит. Байсеит, изображая из себя жалкого, полуживого человека, тянется ртом к колбасе и, глубоко вздохнув, отворачивается.
— Почему ты не кусаешь? — недоумевает Хусаин.
— Разве эта крошка удовлетворит мой голод?! — отвечает Бейсеит, и вид у него становится еще более жалким.
— Кусай, где мы найдем больше! — упрашивает Хусаин.
— Нет, лучше ешьте сами. Вершком колбасы всех не накормишь. Ешьте, пусть я один буду голодным… — отвечает Байсеит смиренно, скорбно и со вздохом ложится на нары.
Участливо окружив Байсеита, мы начинаем утешать его.
— Давайте отмерим ему долю побольше, — наконец предлагает кто-то.
Хусаин, поколебавшись, выпускает колбасу еще на полпальца и предлагает Байсеиту. Полумертвый Байсеит медленно поднимает голову. Искоса поглядывает на колбасу и на ее хозяина. Оба несколько мгновений зорко следят друг за другом. Хусаин не спеша подносит угощенье, а Байсеит стремительно, как ловкая щука, хватает колбасу вместе с пальцами Хусаина. Тот с криком выпускает весь кусок, спасая свою руку, а Байсеит тут же глотает половину общей доли, и начинается борьба за остаток.
Такие сценки вносят оживление в наш тюремный быт.
Урвав лишний кусочек колбасы, Байсеит немного оживляется, начинает шутить, что-нибудь рассказывать, поет на русском языке шуточную песню, сложенную одним русским писарем. Называется песенка «Призыв киргизки (казашки) к своему избранному».
О айран ты моих желаний, Кумыс моих страстей, Каймак[49] сердечных упований, Степной баран души моей. Ты барымтой[50] на душу грянул. Нагайкой сердце стеганул. И мой киргизский дух воспрянул, Когда в юрте ты заснул. Дороже пестрого халата, Она разит острей булата, Кизяком сжигает кровь. О приди, шайтан мой милый, И упади во прахе ниц,— Сливаю свой призыв унылый Со ржаньем пылких кобылиц.Байсеит исполнял ее мастерски, с серьезным видом, выставлял вперед грудь и петушился, как всамделишный артист.
Мы смеялись вдоволь.
Однажды пришло известие о том, что теперь смертной казни вообще не будет. Эти слухи оказались правдоподобными. Стало свободнее дышать. Вскоре начали принимать и передачи. С некоторыми заключенными тайком начал разговаривать сам начальник тюрьмы.
Нас начали вызывать на допросы. По восемь-десять человек выводили нас к месту следствия под конвоем конных казаков.
«О чем допрашивают?» — нетерпеливо спрашивали мы товарищей, побывавших на следствии.
Дошла очередь и до меня. Сразу погнали человек пятнадцать в одной группе. Ноги в кандалах. Конные казаки держат сабли наголо. Нас выстроили по два в ряд. Тех, кто ростом повыше, меня и Байсеита, поставили вперед. Стоял жаркий день, как раз самый разгар летней сороковины.[51] На улицах толпами теснились женщины, дети, старые, молодые, татары, казахи, русские, конные и пешие. Звеня кандалами, мы мерно шествуем по середине улицы в сопровождении конвоя. Безмолвно глядим на публику. В толпе я вижу друзей и знакомых. Сочувственно, хмуро, спокойно — по-разному они здоровались с нами, кладут руки на грудь и слегка кивают головой. Неожиданно я встретился глазами со своим отцом, прибывшим из далекой степи. Беспомощно, скорбно и с любовью глядел он на меня издали. Я заметил в толпе родителей Байсеита, Абдуллы и Жумабая, увидел также и их друзей, прибывших из аулов. Все молчат, скрывая тревогу, сдерживая гнев и возмущение. Кое-кто-украдкой плачет. Нет у них сил вырвать нас из рук палачей, ибо палачи вооружены. Мы проходим под пристальными взглядами друзей и врагов, стоящих по обе стороны улицы. Звенят кандалы, плачет улица, мы шагаем цугом один за другим, с непокрытой головой, с распахнутой грудью.
В многолюдной толпе я увидел и ту, что приходила к тюремным окнам, свою «сестру». В невинных глазах ее — слезы. Она кивнула мне, и я тоже благодарно кивнул в ответ. Под взглядами толпы мы прибодрились, зашагали уверенней.
Следственная комиссия заседала в здании бывшей школы. Зимою я жил на квартире у учителя Токарева, в особняке, который находился во дворе этой школы. В свою бывшую квартиру я теперь вошел в арестантском одеянии из грубого льна, с непокрытой головой и в кандалах. Мы с Байсеитом шли впереди и встретились на лестнице с Толебаем Нуралиным. Глядя на меня в упор, Толебай спросил:
— Как здоровье, Сакен?