– Оставь отца в покое, Филипп; все, что вы видели у мага, было не более как пустое фокусничество.
– Будь посдержаннее, дитя! – перебил ее философ тоном превосходства. – Ведь еще вчера до захода солнца и я был того же мнения. Тебе известно, что направление философа, которому я следую, прежде всего требует воздерживаться от суждений; но если вообще возможно утверждать что-либо наверняка…
Но сестра не дала ему говорить дальше.
Быстро и ясно, все реже и реже прерываемая его возражениями, она открыла ему, кто именно была та девушка, которой он подал руку на берегу озера и с которою он вновь увиделся в доме мага.
С возраставшим жаром она сделала все, чтобы разрушить пагубное заблуждение. Но когда она увидела, что кровь отхлынула от его и без того бледных щек и он прижал ко лбу руку, как будто желая подавить физическое страдание, то снова овладела собою, и прекрасное свойство женской души, боязнь причинить напрасное огорчение, заставило ее скрыть от брата то, что было ей известно относительно встречи Александра с Агафьей.
Однако же, несмотря на эту деликатность, Филипп уставился глазами в землю совершенно уничтоженный. Он был огорчен, не столько тягостным сознанием, что его обманули посредством такой грубой хитрости, сколько утратою той богатой сокровищницы надежд, которую, как ему казалось прежде, он открыл в прошлую ночь. Он чувствовал, что как будто какая-то грубая пята попирает цветущее счастье будущего, которому он только что радовался. Рассказ сестры испортил ему не только земную жизнь, но и нескончаемое загробное существование.
Там, где исчезает надежда, настает отчаяние. Легко воспламенявшийся мыслитель бросился в ее объятия со страстным увлечением, так как он, не думая ни о чем другом, с эгоистическим рвением заботился о развитии своего собственного ума и в погоне за познаниями старался опередить других.
Подобно падающим камням, глухо звучали его слова, в которых он называл себя жертвою злой судьбы, несчастнейшим из несчастных.
Точно больной ребенок, горе которого увеличивается, когда он видит, что сострадательные люди жалеют его, он капризно устранялся от ласковых слов сестры, старавшейся его успокоить, пока она снова не напомнила ему об его обязанности действовать всеми силами для спасения отца и брата.
Тогда у него вырвалось восклицание:
– Они, и они тоже! На всех нас обрушилось это. Слепая судьба гонит нас к смерти и отчаянию. Чем же провинилась ты, тихое, терпеливое создание? Что такое сделал отец и наш веселый, преданный богам брат? А я-то, я? Имеют ли право те, которых называют руководителями судеб мира, наказывать меня за то, что я применил к делу тот неутомимый ум, который они даровали мне? О как они умеют мучить! Моя пытливость делает меня ненавистным для них, и вот они пользуются ошибками в мышлении врага и допускают, чтобы его обманывали, как олуха. Они хотят быть справедливыми и, однако, поступают подобно отцу, который лишает наследства своего сына, потому что этот последний, сделавшись взрослым человеком, замечает его слабости. Со слезами и страданиями я добивался познания истины. Не существует ни одной области мышления, глубочайшую глубину которой не стремился бы исследовать мой ум. Когда же я признал, что нам, смертным, не дано понять существо божества, потому что органы, данные нам для этого, слишком слабы и бессильны, когда я отказывался решить, существует или не существует то, чего я не в состоянии был понять, то разве я или они были виноваты в этом? Может быть, существуют божественные силы, создавшие мир и управляющие им, но пусть мне не говорят о их благости, разуме и заботливости относительно нас, смертных! Разве разумное существо, если только оно печется о благополучии другого, указывая ближнему его путь, разбрасывает на этом пути оковы и волчьи ямы, разве оно влагает в его грудь сотни таких инстинктов, которые, если б он следовал им, увлекли бы его в ужасающие пропасти? Может ли назваться моим другом то существо, которое создало меня и допустило вырасти, чтобы дать мне самое незначительное число истинных радостей, обречь меня на сильнейшие страдания и наконец, виновного или невинного, убить меня так же верно, как заставило родиться? Если бы божество, дарующее нам часть своего духа в качестве разума, было таким, каким показывают его толпе, тогда тут, на земле, существовала бы только одна мудрость и благость; но глупцы и дурные люди преобладают, а люди хорошие уподобляются деревьям, которые удар молнии поражает скорее, чем ползучие растения.
Тициан сделался жертвою плясуна Феокрита, благородный Папиниан погиб от злодея Каракаллы, наш прекрасный Александр попался в лапы Цминиса, а божественный разум допускает это и позволяет разуму человеческому громко в лицо ему провозглашать закон: «Для слабоумных и дурных людей счастье, а для хранителей и поборников мыслящего разума, этого разума, составляющего часть его собственного божественного существа, – преследование, несчастье, отчаяние!..»
– Остановись! – тут Мелисса перебила своего брата. – Разве уже недостаточно сильно обрушилось на нас наказание небесных сил? Неужели ты хочешь принудить их еще ужаснее излить на нас гнев свой?
Скептик с жестом гордого, самоуверенного вызова ударил себя в грудь и воскликнул:
– Я не боюсь их и не опасаюсь свободно высказывать выводы своего мышления! Богов не существует! Миром не управляет никакая разумная сила. Мир этот создался сам собою, если же он и создан каким-нибудь божеством, то оно дало ему вечные законы и допускает их действовать без снисхождения и милосердия, не обращая никакого внимания на массы людей, копошащихся на земле, подобно куче муравьев на тыкве в саду. И благо нам, если все обстоит действительно так, потому что в тысячу раз лучше рабски подчиняться железному закону, чем быть рабом капризного властелина, который по зависти и вероломству находит удовольствие в погибели лучших людей.
– И это ты считаешь последним выводом своего мышления? – воскликнула Мелисса, грустно покачивая головою. – Разве ты не чувствуешь, что подобными выходками дикого отчаяния ты только унижаешь свое собственное учение, конечной целью которого должно быть бесстрастие, невозмутимое равновесие духа?
– А разве соблюдают меру те, которые изливают на одно сердце целые потоки яда и несчастья? – проговорил Филипп, задыхаясь.
– Итак, ты все-таки считаешься с ними, существование которых отрицаешь? – спросила Мелисса с жарким негодованием. – Это ли твоя хваленая логика? Куда деваются при первой невзгоде все ваши учения, предписывающие вам воздерживаться от определенного приговора ради сохранения душевного равновесия и для того, чтобы, кроме несчастия, не отягчало нашей души еще твердое убеждение, что постигшее нас горе есть действительно бедствие? Ради самого себя, ради нас всех оставь это безумное беснование и не называйся скептиком только на словах, а будь им на самом деле; постарайся побороть увлекающую тебя страсть. Сделай это ради меня, ради любви ко всем нашим!
С этими словами она положила руки на плечо брата, который снова бросился на свой рабочий стул. Хотя он с досадою оттолкнул ее, она все-таки продолжала примирительным и умоляющим тоном:
– Для того чтобы все не оказалось запоздалым, нам следует спокойно обсудить положение дел. Я не более как слабая девушка, и грозящий нам удар отразится гораздо сильнее на мне, чем на тебе: что станется со мною в случае, если я лишусь отца?
– Жизнь с ним, по крайней мере, научила тебя переносить все с терпением, – заметил глухим голосом Филипп, пожимая плечами.
– Да, жизнь, – сказала Мелисса с твердостью. – Она определеннее указывает нам настоящий путь, чем все твои книги. Неизвестно, что именно удерживает Аргутиса. Больше я не намерена ждать. Солнце скоро зайдет, и в этот вечер – римлянин Саммоник, принадлежащий также к числу гостей, говорил мне об этом – император будет сидеть за трапезой в доме Селевка, отца Коринны. Родители покойной любят Александра и сделают для него все, что только возможно. Госпожа Вереника, по словам брата, благородная женщина. Тебе следовало бы обратиться к ней с просьбою о помощи для наших; но ты не должен показываться вблизи императора, поэтому я и отправлюсь туда сама и не успокоюсь до тех пор, пока мать Коринны не выслушает меня и не пообещает мне своей помощи.