Ребята остались вдвоем. В прохладе наступающего вечера будто какая-то отчужденность разлилась в воздухе, рябью отразилась в воде, вроде бы они здесь уже посторонние. «Жаль, что вы уезжаете», — сказал старый Герге, и Дюле показалось, что он уже видит окошечко железнодорожной кассы, черную штемпельную подушечку и штемпель с заготовленной датой и железнодорожный билет, на котором ее выбивают.
Нет, нельзя сказать, чтобы Плотовщик мечтал об этом моменте, но мысли о нем уже и не огорчали его. Болезнь прошла совершенно бесследно, и молодой организм крепнул со сказочной быстротой, используя все то, что давала жизнь на лоне природы. Фантазия временами еще разыгрывалась у него, но теперь Дюла уже не находился во власти рожденных ею представлений. Теперь все его поведение, все его поступки обусловливались самой жизнью. Словом, он стал совсем другим: не моргал» глазами, когда разговаривал, не теребил курточку, не отводил в сторону глаза и не дергал головой; если он говорил «да», то это действительно было «да»; если же отвечал «нет», то это на самом деле означало «нет». Он стал проще, и в очертаниях его рта и подбородка появились твердые мужские линии.
Но вот каркнула ворона, и Дюла забыл про поезд, который когда еще доберется сюда до их маленькой станции.
А вороны стаями летели на свои облюбованные деревья; впереди старые вороны, позади птенцы.
— Корвус корникс, — пробормотал Дюла их латинское наименование. — Серые вороны. Надо будет обязательно выпросить у дяди Иштвана книгу Ловаши. А потом схожу как-нибудь в музей. Не пора ли нам кончать удить, а Кряж?
Кряж замахал рукой, показывая, что у него клюет. От волнения он даже снял шляпу, потом подсек и наконец, правда, не без труда, завел рыбу в садок.
— Судак! Поймался на мотыля! Килограмма на полтора. Дюла собрал свою удочку. Он был рад полуторакилограммовому судаку, однако, взглянув на рыбу поближе, как бы между прочим заметил, что вряд ли в ней будет столько.
— Вот увидишь.
— А что мне видеть? Весов у нас нет, но дядя Герге скажет тебе с точностью до десяти граммов.
Матула тоже обрадовался судаку.
— Неплохой судачок, — сказал он, а когда ребята вывалили содержимое сети на траву, добавил — Полкило в нем будет, не меньше.
Кряж немного обиделся и молча натянул шляпу для дальнейшей просушки. Немного погодя он, правда, заметил, что ему рыба показалась более тяжелой.
— Может, и показалось, только что тяжелыне она от этого не станет, и не беда, зато вкус у судака лучше некуда.
И Кряж смирился.
Ужин и вправду получился отличный. Жареная рыба «а-ля Матула» очень всем понравилась, включая, разумеется, и Серку, готового чуть ли не вылизать стол.
— Серка! — прикрикнул старик, и пес тут же отошел от стола, уловив в голосе Матулы не только осуждение, но и угрозу. — Смотри у меня!
Потом они сидели у костра. Вокруг сгущались вечерние сумерки, и мысли их словно уносились вместе с искрами костра.
— Ну вот и кончился день, — проговорил наконец Матула. — Что вы собираетесь делать завтра?
— Я бы хотел показать Беле Терновую крепость. Жаль, что нет у нас лопаты и кирки, а то бы мы попробовали откопать старую стену. Может, нашли бы что-нибудь.
— Ну, это навряд ли, — сказал старик, попыхивая трубкой. — А лопаты есть на насосной станции. Ключ у меня.
Дюле даже показалось, что костер разгорелся ярче.
— А вы не покажете, дядя Герге, где нужно копать?
— Покажу. Только с вами не останусь. У меня дела есть.
— Хорошо бы найти клад, мешочек золота, — мечтательно промолвил Кряж.
— Коли старая монетка попадется— и то хорошо, а что до золота и мешочка — вряд ли, — отозвался Матула.
И ребята тут же размечтались о всяческих заманчивых возможностях. Во сне они всю ночь бродили меж древних стен, спускались в подземелья и таинственные казематы. Однако наутро уже ничего не помнили о своих ночных приключениях.
— Можно добраться туда и на лодке, — задумчиво проговорил Матула. — Сначала мы захватим инструмент, а потом прямо туда. Ежели пешком, то все равно раньше не доберемся. Возьмите с собой что-нибудь перекусить, куртки захватите. И поторапливайтесь, а то солнце уже припекает.
Это было, конечно, преувеличением, но Дюла уже привык, что день для Матулы начинается, едва диск солнца выглянет из-за Шомодьских гор. Вечерняя же заря, хотя и не с такой определенностью, означала для старика наступление ночи.