— Обещал.
— Прекрасно. Смотри больше не обгорай. Не снимай рубашку, а то будет очень больно. Если возвращаться каждый день домой будет утомительно, так можешь приходить раз в неделю. И если тебе нравится жить в камышах, живи там.
— Его заедят комары, — вмешалась тетя Нанчи.
— Это их дело.
— Дюла расчешется до крови.
— Это его дело. Матулу они жрут семьдесят лет, а он целешенек.
— У меня есть мазь от комаров, — сказал обрадованный Плотовщик, жаждавший приключений; вмешательство старушки он находил теперь излишним.
— Возьмите несколько одеял и пальто. Ночи прохладные, и дождь может пойти.
— А что он есть будет? — воинственно спросила тетя Нанчи.
Тетя Нанчи даст Матуле всякой всячины — и сала, и свиного жира и прочего. Даже перца не забудет. Ловите рыбу. С Матулой ты не пропадешь. А если соскучишься, так придешь домой.
— Не соскучусь! Я сам хотел попроситься, только боялся. Дядя Иштван, можно мне взять с собой книгу Ловаши?
— Бери хоть все, что найдешь дома. Дюла засмеялся.
— Что ты смеешься?
— Куда столько, — вывернулся смущенный Плотовщик, потому что перед его мысленным взором всплыла «Семейная переписка», «обожаемая сударыня» и вычеркнутая Ирма. — Мне хватит одной книги.
— Хорошо. Старик был моим наставником, и я его до сих пор крепко люблю. Он много бродил в камышах и может нарассказывать всяких историй. А теперь пора спать. Прихватите и палинки на случай холодного ливня. А поранитесь, она тоже пригодится.
В эту ночь Дюла спал беспокойно, ему снились сумбурные сны — кузнечики и букашки, так как кожа у него зудела. Не раз ему чудилось, будто Матула стучит в окно. Но это кошка охотилась на чердаке за мышами. А когда потом старик действительно постучал в окно, Дюла спал так крепко, что Матуле пришлось долго колотить по ставне.
— Эй, лошади забрались в овес!
— Что? — испуганно подскочил наш друг, но тут же собрался с мыслями. — Иду, дядя Матула!
На полу в кухне лежал битком набитый рюкзак.
— Добрая душа Нанчи! — Матула указал на рюкзак. — Я понесу его, а то натрешь себе плечи.
Тут из кладовки вышла тетя Нанчи с двумя банками в руках.
— Вот еще две банки компота. Дюла его любит.
— Если любит, так пусть сам и тащит. В мешке больше нет места.
— А для палинки нашлось?
— Это лекарство, а от компота у людей только брюхо болит. Словом, если Дюла хочет, пусть тащит. Впрочем, с него хватит и двух шерстяных одеял.
— В другой раз возьмем, тетя Нанчи.
Старушка сердито посмотрела на Матулу, однако это его не смутило.
— Пора идти, — сказал он. — Дай бог тебе здоровья, Нанчи! Жареные цыплята в тот раз были знатные.
Пока Плотовщик прощался со старушкой, огромный рюкзак уже пересекал двор, хотя воробьи еще не открыли своего утреннего заседания. Сад, прохладный и тихий, будто хранил ночные тайны; ручей, журча, стремительно прыгал по камушкам, словно до наступления утра намеревался успеть куда-то, а тропка за садами манила вырядившегося в новые сапоги Дюлу как старого знакомого.
— Не тяжело вам, дядя Матула?
— Понятно, тяжело. Сам хочешь нести?
— Если бы я только мог.
— Чего тогда спрашивать?
Плотовщик понял: вопрос его был пустой вежливостью. Или, может быть, он ожидал, что Матула тоже ответит вежливо: «Что ты! Мешок совсем легкий, как пушинка».
И он разочаровался бы в своем названом отце, потому что и слепому видно, что рюкзак тяжеленный. Но тогда зачем было спрашивать? Зачем?
«Ты олух!» — сказал себе Лайош Дюла и намотал на ус, что от пустых разговоров мало проку. Он замолчал, понимая, что человеку с тяжелой ношей не до переливания из пустого в порожнее.
Теперь уже мальчику были знакомы рассветные запахи, и он с закрытыми глазами мог бы сказать, что они проходят по кукурузному или конопляному полю или же поблизости от скошенной люцерны.
На большой вяз он посмотрел как на старого приятеля, только что не поздоровался с ним. На коре старого дерева время оставило свои тайные знаки, и Дюле хотелось спросить Матулу, сколько лет вязу и почему он стоит так одиноко. Но он смолчал, и большой рюкзак продолжал равномерно покачиваться перед ним.
За дамбой тысячи птиц начинали свой день пространной, но тихой беседой, в которой различались надтреснутые голоса цапель, шиканье лысух и гиканье поганок; а на сухой ветке прибрежной ивы каркала серая ворона, зовя своего родича, но его дальний ответ трудно было расслышать.