«У тебя есть голова на плечах — пользуйся ею! — говорил дядя Иштван и добавлял: — Если ты расшибешь себе лоб, что ж, ведь это твой лоб».
И так оно и было!
Тут нельзя было исправлять, вторым ответом улучшать первый. Тут все время шел экзамен, и державший либо его выдерживал, либо нет. Впрочем, переэкзаменовок было сколько угодно, и по одному и тому же предмету можно было провалиться неоднократно.
Нет, Плотовщик не испытывал никакой обиды из-за того, что Матула ушел, ничего не сказав. Ему даже было приятно, что после вчерашних испытаний он может побыть один, наедине со своими ранами.
На правой ладони лопнул пузырь — это он заметил, когда поднес руку к лицу, чтобы проверить, действительно ли оно распухло. (Ведь зеркал здесь, в камышах, не найдешь.) Мама Пири, разумеется, расплакалась бы, взглянув сейчас на лицо Дюлы, особенно на правую его половину, которая, особенно в верхней части, утратила обычную форму и обрела красивый цвет — цвет поспевающей сливы. Впрочем, это не причиняло ему боли, что было весьма существенно. Однако тем сильней он чувствовал, как натрудил руки; да и мышцы ног, казалось, держались на бечевках, которые вот-вот оборвутся.
Дюла даже присвистнул. У него было такое ощущение, что стоит только встать на ноги, обе эти его опоры тотчас же под ним рухнут. Это, разумеется, было явной недооценкой тонких, но крепких и выносливых мальчишеских ног.
«Пожалуй, лучше сегодня совсем не купаться», — подумал он, но, когда вернулся Матула, этому намерению не суждено было осуществиться.»
— С купанием придется немного погодить, — сказал старик таким тоном, будто Дюла во что бы то ни стало хотел немедленно искупаться. — По реке плывет всякая грязь, мусор, прелое сено. Да и тебе не повредит полежать еще немного, потому как недаром говорится, что «цыган не привык пахать»; вот и тебе сегодня утром с непривычки нелегко покажется. За дровами сегодня я сам схожу.
Дюла было обрадовался, но тут в хижину проник солнечный луч, и, оглядевшись, он почувствовал, что их жилище нуждается в солидной уборке, и притом немедленной.
Ведь завтра приезжает Бела!
Он тотчас же встал. Его немного пошатывало, и он даже губу закусил от боли, но все-таки перебросил через плечо полотенце. Нет, он не хочет, чтобы Матула увидел его в таком жалком состоянии.
По воде то тут, то там плыли еще пучки заплесневелого сена, но Дюла очистил вокруг себя воду и погрузил в нее свое измученное тело.
— Ой-ой-ой!. — И он пустился вплавь, вовсю работая непослушными, будто чужими руками и ногами. — Ой! — невольно вскрикивал он при каждом взмахе. — Ой!..
Однако прохладная вода сделала свое дело. Вскоре он уже почти не чувствовал боли при движениях. Легкие волны нежно гладили его по лицу.
«Здорово я себя лечу!»
И Плотовщик действительно хорошо себя вылечил. Когда он залез в лодку, то хоть и чувствовал еще боль, но она уже не казалась нестерпимой. Дюла немного позагорал на утреннем солнце, а когда заметил дымок, поднимающийся над их хижиной, то в желудке у него громко заурчало.
Когда Дюла вернулся, Матула возился со своей знаменитой доской.
Мы ее хорошенько отчистим, — сказал старик, поглядывая на доску. — Но прежде всего — завтрак. Хороша была вода?
Хороша! — ответил Дюла.
Он потянулся и даже не подумал о том, что всего неделю назад он в ответ на этот же самый вопрос сказал бы: «Дядя Герге, когда я проснулся..» И дальше последовала бы пятиминутная тирада о том, как он проснулся, какую испытывал боль во всем теле, потом о героическом купании (еще три минуты) и наконец: «Но сейчас я так себя чувствую, точно заново родился!»
И вместо всего этого только лишь:
— Хороша! И я голоден, дядя Герге. В последнее время мне все время хочется есть.
— Да уж слышу.
Плотовщик даже немного покраснел, потому что в животе у него заурчало. Впрочем, у Дюлы только одна щека по-девичьи зарделась; правая же половина лица оставалась суровой, припухшей и синей.
Как только сучья в костре начали потрескивать и над ними взвились язычки пламени, Матула нарезал хлеб и стал его поджаривать.