«Н-да, это совсем другое дело, — словно хотел сказать Серка, глотая слюну. — Готов дать честное собачье слово, что этого блюда я еще могу отведать».
Гусь все больше подрумянивался на длинном вертеле, а когда по цвету он стал напоминать спелую черешню, Матула воткнул нож в гусиную ножку.
Нож легко вошел в мясо.
— Хорош! — проговорил Матула. — Если ножка мягкая, значит, и грудка прожарилась. Давай сюда доску и тарелки.
Снова на долгое время воцарилось молчание. Дюла раздумывал над тем, сказать ли Матуле или нет, что он в жизни ничего не ел более вкусного.
Дядя Герге. — начал было он, но старик с улыбкой прервал его:
Можешь не продолжать. Я и так вижу, что ты хочешь сказать.
— Дядя Герге, я даже боюсь заболеть — столько я съел.
— Если от этого заболеешь, то оно того стоит. Но не бойся. Мы завернем остальное на завтрак, и ты угостишь своего Белу. Он наверняка будет голоден — ведь всю ночь в пути. На телеге потом и съедите, времени у вас будет хоть отбавляй.
— Спасибо, дядя Герге!
— За что?
И Дюла запнулся. За что он, собственно, благодарит? Ведь тут все общее. Каждый из них, делая что-то для другого, делал это тем самым и для себя; и у них и в мыслях не было сделать что-нибудь такое, что не было бы полезно для другого. Впрочем, они и не задумывались над этим, невольно подчиняясь во всем законам природы, среди которой жили.
— Я благодарен вам за все, дядя Герге!
Они посидели у костра еще немного, а потом, когда солнце село и от камышей повеяло вечерним холодком, Матула выбил свою трубку.
— Ну что ж, мы достаточно находились, славно поели, а теперь, думаю, не грех и на боковую.
Стоило им лечь, как их сразу охватила дремота. Во мраке хижины Дюле виделись тени Терновой крепости, слышалось воркование дикого голубя, чудился аромат полевого тмина; ему казалось, что он ощущает ладонью твердость коры дуба-исполина, видит, как зевает сова, слышит шепот невидимого ветра, чувствует запах прелой травы, словно впитавший в себя запахи старинных венгерских ментиков, затхлых склепов, вина и кожи, мяты и заплесневелых стен.
«Дядя Герге…» — хотел сказать он, но тут же забыл, что собирался сказать дальше. Да и вообще собирался ли он что-нибудь сказать? Впрочем, наверное, собирался, но не промолвил ни слова, потому что хотя у нашего дорогого Плотовщика имелись, разумеется, кое-какие слабости и недостатки, но во сне он не разговаривал.
В следующее мгновение кто-то взял его за руку.
— Дюла, — трясли его за плечо, — Дюла, пора отправляться!
— Что такое?
— А то, что уже утро.
— Не может быть!
— Может! Взгляни на Большую Медведицу.
Дюла посмотрел на Большую Медведицу — ковш словно запрокинулся, а ручка задралась.
— Какое же это утро?
По мнению Дюлы, была темная ночь. Но поезда ходят — им-то легко: они мчатся по рельсам, а не по ненадежным тропам, мчатся подобно стремительным гигантским гусеницам, разрезающим своими огнями тоннели мрака. И в них сидят люди и среди них — Кряж!
Тут Плотовщик быстро поднялся.
— Могу я взять с. собой ружье, дядя Герге?
— Можешь. Можешь даже зарядить, но прежде чем сесть на телегу, не забудь вынуть патрон.
— Я бы не забыл.
— Спешить не надо, времени у нас достаточно.
«Спешить, — подумал Дюла, подходя к реке, — спешить?» И тут так споткнулся, что чуть не прикусил язык. Он посмотрел на воду, на отражающиеся в ней звезды. За барашками облаков тускло мерцал полумесяц идущей на ущерб луны. Стоило Дюле услышать всплеск воды или шорох в камышах, как он невольно вздрагивал. Останавливался, прислушивался, придерживая ружье под мышкой.
«Ты боишься, Плотовщик, — мысленно говорил он себе, — но чего, черт побери, ты боишься?»
«Не знаю, — отвечал он себе. — Не знаю. Вот если бы тут водились крокодилы или леопарды… А так разве что гадюка попадется на дороге».
«Ну и что же? Ты ведь в резиновых сапогах. А их даже кобре не прокусить…»
«Кра-курлы-крааа!» — раздался у него над головой ужасный голос и послышалось хлопанье крыльев.
Наш Плотовщик со страху чуть не присел и машинально выставил ружье вперед.
«Цапля, — тут же успокоил его внутренний голос, — цапля, и она испугалась не меньше, чем ты».
Но Дюла продолжал стоять на месте, колени у него дрожали. Его вовсе не утешало то обстоятельство, что и цапля испугалась, тем более что у нее-то и ружья не было.
«Долго ты собираешься так стоять? — спросил он себя и тут же подумал, как будет рассказывать об этой ночной прогулке дома, классе.