До завтра, правда, было еще далеко, но это чувствовал только Дюла, да и то во сне. Впрочем, сновидения его были хотя и сумбурными, но не тяжелыми, поэтому наутро он их позабыл. Плотовщик то сбрасывал с себя одеяло, то закутывался в него, потому что ему было то жарко, то холодно, но и в эти минуты он ни разу не проснулся.
Когда же он наконец открыл глаза, в комнате было уже светло. Слышно было, как во двор въехала телега. Потом донесся голос дяди Иштвана.
Однако уши Дюлы словно не воспринимали эти звуки. Боли он никакой не чувствовал. У него было такое ощущение, словно его обволакивал непрекращающийся мягкий шепот, который подхватывал и нес его. И он опять закрывал глаза.
Вскоре он снова их «открыл и увидел у своей кровати, рядом с дядей Иштваном, какого-то незнакомого человека.
Дюла посмотрел в сторону Кряжа, желая убедиться, наяву или во сне к нему явилось это немое видение, и понял, это наяву, потому что с другой кровати на него глядел его друг.
— Может, ты сел бы на кровати, бравый Плотовщик? Вот доктор хотел бы тебя осмотреть. А вообще-то доброе утро!
Плотовщик испуганно приподнялся, что оказалось далеко не легким и не безболезненным делом.
— Прошу прощения! Доброе утро! Я так крепко спал…
— Можешь спокойно лечь, Плотовщик, и скажи своему дяде, чтобы он не брал на себя роли врача. Вот так.
Плотовщик с трудом улыбнулся и тут же почувствовал на своем запястье мягкое прикосновение сухой и холодной руки доктора.
— Вам не удалось укрыться от града?
— Нет. Он настиг нас на озере, в камышах. И мы поздно заметили, что надвигается гроза. Грести же мы вообще не могли, ветер был ужасный.
— Представляю себе, — проговорил дядя Иштван. — А сухих курток вы, разумеется, с собой не захватили?
— Иштван, может быть, ты выйдешь из комнаты? — спросил доктор.
— Нет! Я его второй отец!
— Сядь, Плотовщик. — И доктор помог Дюле сесть. — А в другой раз, когда тебе понадобится второй отец, приходи ко мне. Дыши!
Тем временем дядя Иштван шептался с Кряжем.
— Дядя Иштван, а зачем доктор?
— Он осмотрит вас.
— И меня тоже?
— Разумеется. А потом уйдет. Я слышал, ты потерял сапоги. Получишь другие.
— У мамы есть деньги.
— Ты что, подзатыльника захотел? Я же сказал, что я вам — второй отец.
— Можешь лечь, Плотовщик, — проговорил доктор. — День-два постельного режима, а затем снова сможете отправиться под крылышко Матулы. Садись теперь ты, Кряж.
Кряж сел и заулыбался, потому что доктор вел себя так, точно они были десять лет хорошо знакомы. Это действовало очень успокаивающе.
— У тебя что, нет шляпы?
— Есть, но я не ношу, — с гордостью ответил Кряж.
— Весьма глупо, что вы не берете с собой шляп, хотя бы в рюкзаке.
— Так она же сомнется. А у меня совсем новая, охотничья шляпа!
— Ну понятно. Зато сейчас у тебя такая голова, что противно смотреть. Та-ак… Скажи: «А-а!»
— А-а-а!
— Шире, пожалуйста!
Кряж сумел выдавить из себя только хриплое «а», и доктор объявил:
— Этот тоже простужен. Ну, мы можем идти, Иштван.
Когда они пришли в контору и сели, Иштван взглянул на доктора:
— Ну что скажешь?
— У гостя ничего особенного, а вот племянничек твой мне не нравится, особенно его легкие. Как бы дело не кончилось пневмонией.
— Не пугай, а то меня хватит удар.
— Конечно, хватит, но только через пару лет, не раньше. А пока…
— Пока…
— Нужно срочно послать в аптеку за пенициллином, потому что у меня кончился.
— Пиши рецепт.
Когда чуть позже Кряж выглянул в окно, он увидел, как по двору проскакал всадник.
— Слушай, Дюла, а они не сказали, что нам можно вставать? Как ты думаешь?
Однако Дюла ничего не думал, потому что снова впал в полузабытье. Вместо него подала голос тетушка Нанчи, вошедшая в комнату с огромным подносом.
— Вы же умрете с голоду, бедные мои детки.
— А нам нельзя вставать? — спросил Кряж.
— Ни в коем случае!
Дюла улыбнулся пересохшими губами.
— А я ни вставать, ни есть не хочу.
— У тебя, дитятко, ко всему прочему, и желудок испорчен. Тебе я ничего и не дам, только кофе с молоком и хлеб с маслом. Доктор так велел. А Кряж может есть что хочет. У тебя жар, Дюла?
— Доктор не сказал, а градусник унесли.
— Бог ты мой! — заволновалась старушка, которая хотя и не знала истины, но чувствовала, что дело плохо, а потому не отваживалась лечить мальчика своими чудодейственными снадобьями.