После долгих переговоров и согласований мы с Аушевым миновали ограждение и прошли в здание. Стрельба вроде бы утихла, но, когда мы подходили к подъезду, снова раздались выстрелы и пули засвистели над нашими головами. Трупы, раненые, стоны. Подошел генерал Ачалов, сказал:
– Перехвачены радиопереговоры между военными. Поступила команда: по президенту Калмыкии стрелять на поражение.
Нервы были напряжены до предела, и до меня не сразу дошел смысл сказанных Ачаловым слов. Почему-то вспомнилось выражение: «Дорога в ад вымощена благими намерениями…»
Внизу тоже шла перестрелка. Лейтенант из Приднестровья закричал наверх:
– Здесь президенты Калмыкии и Ингушетии. Не стреляйте!
Мы тоже подали голос, чтобы прекратили стрельбу. Вокруг темно, и в этой темноте гулко разносилось визгливое эхо выстрелов. Стрельба постепенно утихла. Мы начали подниматься. Наверху молодые ребята, необстрелянные, возбужденные. Нервничают. Пальцы на спусковых крючках. А тут еще эта суматоха, неразбериха: где одни, где другие – непонятно.
По темной лестнице, по темному коридору на ощупь, спотыкаясь, мы поднялись наверх. Фонариком освещаем белый флаг. С улицы залетают пули, с визгом впиваются в стены, сыплется штукатурка, едкая пороховая гарь разъедает горло, глаза. Где ползком, где перебежками поднимаемся наверх, пролет за пролетом. С крыши гостиницы «Украина» палят снайперы. Пули визжат над самой головой – не встать.
Не знаю почему, но запомнилось, как я полз под окнами по липкой, начинающей уже чуть твердеть человеческой крови. Чья она была? Украинская? Русская? Чеченская? Труп уже унесли, а кровь осталась. В темноте она казалась черной, и я не сразу понял, что это кровь. Пол был усыпан осколками стекла, и я порезал руку. Кровь обильно стекала с моей руки, смешиваясь с той, уже загустевшей. Вот так и произошло мое кровное братание с неизвестным парнем, с мертвым парнем. И важно ли – кто он? Какой национальности? Все мы – люди.
Уже потом, в Чечне, привезут меня к памятнику жертвам сталинского геноцида. В сорок четвертом году, после высылки чеченцев, сровняли с землей чеченские кладбища, чтобы и памяти не осталось об этом народе. Надгробными каменными плитами выкладывали мостовые. И покатили по надгробным плитам, по горю и слезам чеченского народа пушки, да танки, да солдатский кирзовый сапог – вперед, никуда не сворачивая, прямой дорогой к светлому будущему всего человечества.
После возвращения из ссылки чеченцы разобрали дорогу, вывернули остатки каменных надгробий и поставили их у мемориала жертвам геноцида, где выбита короткая, но емкая надпись: «Плакать не будем. Теряться не будем. И не забудем».
Я молча стоял у этого мемориала, закатные лучи падали на гранитные обломки памятников, и казалось, надгробия кровоточили, взывая к родовой, генетической и духовной памяти народа: плакать не будем, теряться не будем и не забудем.
И вспыхнет в ту минуту в памяти: на омертвевшую холодную кровь натекает моя, еще живая, горячая. И защемит, защемит сердце у чеченского мемориала горя…[1]
Руцкого и Хасбулатова мы встретили, кажется, в коридоре. И снова уговаривали прекратить стрельбу. В это время два снаряда, выпущенных прицельно, разорвались в комнатах, где за пять минут до этого находились Руцкой и Хасбулатов.
По темным коридорам, по комнатам, по углам собирали мы прятавшихся от пуль до смерти перепуганных женщин и детей. В основном это был обслуживающий персонал, а также те, кто оказался случайно в этот момент в здании. Нашли мальчишку – он забился в угол и сидел, съежившийся, дрожащий, с расширенными от ужаса глазами. Аушев взял его за руку, повел к остальным.
По спутниковой связи связались с Олегом Лобовым, секретарем Совета Безопасности. Предупредили, что ведем безоружных женщин и детей. Знакомые депутаты передали записки, письма своим родным – не верили уже, что останутся живы…
Нас почему-то ведут не влево, а вправо по лестнице. Странно, ведь по телефону мы обговорили все детали вывода людей. Спускаемся вниз. Выйти нельзя: стрельба. Что делать? Мы стоим на первом этаже. Любой снаряд, залетевший сюда, превратит людей в месиво. Становится жутко: ведь это мы привели людей на первый этаж. Они смотрят на нас с надеждой, со страхом. Они верят нам.
Проходит минута. Тяжелая, мучительная. По рупору кричат в сторону БТРов, что мы выводим женщин и детей. Просят прекратить стрельбу. Снова связываемся по спутниковой связи. Подтверждаем, что с нами – женщины, дети.
Наступает тишина. Нервы, чувства обострены. И вдруг в этой тишине, после грохота и разрывов снарядов, после криков раненых, я услышал гул Москвы. Мирной Москвы. Гул потока машин с Садового кольца и, кажется, со стороны Киевского вокзала шум проходящей электрички или поезда. После всего виденного мной в Белом доме это было странно и чудовищно. Здесь – кровь, остывающие трупы, а в ста метрах – люди, идущие в парикмахерскую, едущие на дачу, дети, бегающие по аллеям. В ста метрах от нас другая жизнь, другая эпоха, другая планета.
В то мгновение мне показалось, что Москва сошла с ума: она ослепла и оглохла. Это не укладывалось в голове. Это невозможно. Этого не может быть. Люди, да что же с нами творится? Даже на смерть человеческую тебе наплевать, Москва! Ты будешь есть мороженое и читать газету.
Я делаю глубокий вдох, задерживаю дыхание. Надо успокоиться. Хотя какое, к черту, успокоиться? Разве можно сейчас быть спокойным? Выдох. Сбросить напряжение. Гулко, тяжело бухает в висках. Уже вторые, третьи сутки раскалывается голова.
– Не стрелять! Не стрелять! Выходят женщины и дети!
Все. Взмахиваем белым флагом, выходим… Дети, женщины жмутся друг к другу. Каждому хочется забраться в середину колонны, уменьшиться в размерах.
Я иду. Где-то там, на крышах, сквозь оптические прицелы за нами следят снайперы. Кажется, я почти физически ощущаю, как прицел винтовки ощупывает мою грудь. Остывают жерла танковых пушек. Звенящая тишина. Мое тело кажется огромным, безмерно огромным. Ноги – ватные, тело – чужое, неповоротливое. Гляжу на Аушева. Лицо каменное – ничего не прочитать. И вдруг тишину разрывает нарастающий рев:
– А-а-а-а!
Мы приближаемся к толпе. Слов не разобрать. Крики, мат, угрозы, проклятия сливаются в одно звериное, жаждущее крови и смерти: а-а-а-а!
В воздухе мелькают палки, арматура. У мальчишки, которого подобрал Аушев в Белом доме, мелко-мелко трясется подбородок, лицо белое, в глазах – ужас. Он уже видел смерть, он знает, что это такое. Ему страшно. Он дергается, пятится назад. Молча. Он уже понимает, что плакать, умолять – бесполезно. Он стал взрослым за эти несколько дней. Внутри меня вспыхивает, взрывается ярость: да одумайтесь же! Мы же – люди! Руцкисты, ельцинисты – мы все люди! Хватит крови! Хватит смертей!
Толпа не слышит, толпа наэлектризована до фанатизма. Слова разума уже не доходят до нее. Толпа жаждет крови, по ней проходит ток разрушения.
– Вот они, черножопые! – Кто-то тычет пальцем в меня и Аушева. Глаза красные от бешенства. Кулаки сжаты. – Вот они!
Толпа рвется к нам. Над головами взметаются палки, арматурные прутья. Летят кирпичи. Автоматчики из оцепления едва сдерживают толпу.
– Скорей к автобусам! – Мы подгоняем идущих за нами к спасительным автобусам.
Толпа ревет надсадно, страшно. Женщины с детьми заскакивают в автобусы. Цепь автоматчиков размыкается, прямо на нас с Аушевым бегут десятки людей. Десять шагов, пять шагов разделяют нас. Теперь уже отчетливо видна чернота раскрытых звериных ртов, бешеная ненависть взглядов, в которых клокочет жажда растоптать, забить до смерти. Я пытаюсь им крикнуть: «Остановитесь! Одумайтесь, люди!» Телохранитель рывком распахивает дверь подъехавшей машины, швыряет туда меня и Аушева, прыгает сам. Дверца захлопывается. По бронированным стеклам «линкольна», по крыше, по капоту лупят десятки железных палок, булыжники. Кто-то рвет ручку дверцы.
– Выходи, черножопые! – Мат перемежается угрозами. Толпа в ярости: ее лишили возможности убить…
1
В самом начале 1994 года резко обозначилось противостояние Ельцин-Дудаев. Средства массовой информации кинулись разжигать этот конфликт. И началось: чеченская мафия в Москве, чеченские авизо, чеченское оружие, наркотики, лица кавказской национальности… В сознании россиян целенаправленно лепился образ чеченца. За всем этим стояли мощные силы, преследующие стратегические интересы: нефть, продажа оружия, огромные криминальные деньги, след которых легко упрятать в огне войны. Такое противостояние было выгодно и многим политическим группировкам, которые на гребне конфликта расчищали себе место на политическом Олимпе страны.
Назревала война теперь уже на территории России. Калмыкия беспокоилась. За 70 лет правления коммунистов между малыми народами и Россией накопилось немало взаимных обид, которые были загнаны внутрь, и было неизвестно, как отразится чеченская война в сознании малых народов, входящих в состав России. Назревший конфликт очень беспокоил Ельцина. Я вылетел в Москву к Борису Николаевичу, затем в Грозный к Дудаеву, предложил территорию Калмыкии как место встречи для урегулирования спорных вопросов между Чечней и Россией. Переговоры с Дудаевым прошли успешно. Когда я доложил об этом Б.Н. Ельцину, лицо его прояснилось. Получив принципиальное согласие двух сторон, я начал работать над деталями предстоящей встречи в Элисте. Однако случилось иначе. Слишком сильны были закулисные силы, которые противостояли миру. Слишком огромные деньги были вложены в военную технику, нефть, криминал, политику, наркотики, чтобы позволить затухнуть бикфордову шнуру. Всем этим силам нужна была война, и они добились своего. Сотни трупов, разрушение Грозного, беженцы, заложники Буденновска…