Ольга оказалась прекрасной матерью — ей было легко рожать, легко кормить и нянчить детей. «Ты рожаешь, как кошка, — шутила Эдит, которую у Ольги даже в мыслях не получалось называть свекровью. — На редкость сильная конституция — и это при такой-то худобе…» Ольга в ответ только смеялась. Она собиралась даже завести четвертого — ей очень хотелось сына. Его она собиралась назвать в честь своего отца Николаем.
Всех троих дочерей им «рассчитали» по специальной методике — они старались угодить старушке Жаклин, чтобы снова разделить заветный гарнитур на три части (кстати сказать, тетушка не забывала их и всегда под Рождество засыпала подарками). Мишель настоял, чтобы хотя бы одна из дочерей носила исконно русское имя. Старшую назвали Мадлен — в честь далекой французской родственницы, среднюю — Вера, а младшую Ольга назвала Надин.
Милая мадемуазель Надин… Ольга часто и с удовольствием вспоминала, как в один прекрасный день после длительной переписки Надин все-таки приехала к ней в Париж и имела счастье полюбоваться на свою маленькую тезку. Сама она жила теперь в Америке и была очень довольна своей жизнью. Ее сын — ученый-физик — получил выгодный контракт, и Надин переехала жить к нему. Воспитывала внуков, преподавала русский и французский. Почти с детским восторгом рассказывала Ольге, что живет с семьей сына в двухэтажном особняке и каждый день купается во дворе в собственном бассейне… Она почти не изменилась, только теперь постоянно красила волосы, причем в самые яркие цвета.
Ольгу она нашла похорошевшей и нисколько не испорченной материнством. «Была мадонна — и осталась мадонна, — похвалила ее она. — Да еще и дочкам породу передала…»
Что и говорить, девочки у Ольги получились все как на подбор хорошенькие, хотя и совершенно разные. Мадлен была похожа на папу — черненькая и зеленоглазая. Вера унаследовала черты и темперамент французского дедушки Жюльена — шустрая, светленькая и с хитрыми голубыми глазами. А младшая — ей исполнилось всего полтора года — была похожа на Ольгу. Вернее, черты лица у нее были еще детские и поэтому нечеткие, но зато глаза — огромные и черные — уже в младенчестве вспыхивали тем самым неукротимым огнем, что и у матери. «Эта будет такая же, — сказала про нее мадемуазель Надин, — в тихом омуте…»
В первый же день ее приезда был устроен «вечер воспоминаний». Ольга с жадностью расспрашивала мадемуазель Надин о сокурсниках — Савельеве, Натали, Леночке — Хлеб Профессии…
— Ну что? Васенька, как перевелся в Питер — так и пропал… Наталья, я слышала, устроилась в Москве. Вышла замуж за какого-то старичка. Работает в большой гостинице, детей у нее нет. Лена Завозина осталась работать на кафедре. Студенты так и зовут ее — Хлеб Профессии, — улыбнулась Надин.
— А еще про кого-нибудь знаете? — жадно спрашивала Ольга, которая, хоть и не хотела себе признаваться, но все же скучала по тем людям и особенно по тому времени.
— Ну про кого тебе… декан наш на пенсию ушел, теперь Бологов главный. Кстати, они все-таки поженились.
— С Еленой? — Ольга впервые почувствовала, что испытывает наслаждение от перемывания косточек другим.
— Угу… И она, говорят, теперь ему с кем-то изменяет.
— Ну, это неудивительно… А вы… А вы случайно Мишу Левина не знаете? — неожиданно для самой себя вдруг спросила Ольга. — У него еще отец на химбиофаке работал.
— Нет, не знаю… Такого не знаю… — ответила Надин, и Ольга почувствовала, как где-то в глубине ее души шевельнулась тоска. Как он там? Что с ним? За эти долгие годы она уже давно успела его простить, и теперь он стал просто частичкой мира, по которому она скучала.
— А как там наш Ильич? — спросила она. — Все так же собирает со студентов милостыню?
Надин сначала не поняла, а потом расхохоталась.
— Снесли нашего Ильича. Теперь фонтан там — но в него студенты тоже деньги бросают…
Тогда они проговорили с любимой учительницей до четырех утра. Мишель оставил их вдвоем и ушел спать. Но потом мадемуазель Надин уехала, и Ольга снова влилась в мерный поток парижской жизни. О жизни в России она узнавала из газет и редких писем, которыми они обменивались с матерью. И лишь иногда ее мучили грезы и приступы ностальгии по родине. В этих грезах мама была молодая и держала за руку папу, а Капуля красила губы вишневой помадой и, взяв корзинку, уходила на рынок…
Ольга взглянула на изящные часики на руке, затушила сигарету о мраморную пепельницу и зашла в дом, чтобы разыскать бонну — великовозрастную «мадемуазель» Марину — и попросить ее не укладывать детей слишком рано. Вечер выдался такой чудесный и теплый — жалко было прерывать их увлеченную игру. Бонну, разумеется, выписали из России — Ольга хотела, чтобы дети свободно владели и французским, и русским. Перед тем как поступить к ним на службу, мадемуазель Марина обучалась на каких-то специальных курсах по английской методике — и поэтому придерживалась строгих правил в воспитании. Ее стараниями бедные девчушки оказывались в постелях не позже десяти часов. Невзирая ни на погоду, ни на расположение духа. «Наша Мэри Поппинс» — называл бонну Мишель.