— Ой, спасибо, — простонала она, растирая бока. — Если бы не ты, не знаю, втиснулась бы я в коридор.
— А как же мой билет? — напомнила я.
— Ничего, подождем кондуктора. Как только в коридоре станет чуть свободней, поищем его и скажем, что хотим приобрести билет.
В купе заглянула приземистая женщина с большущей сумкой.
— У нас полный набор, — сообщил пожилой мужчина в бордовом бадлоне. Джентльмен.
— Полный набор — это карт на руках, — объявил ему другой наш попутчик, лицо которого украшали пышные сарматские усы, — а тут у нас еще вдоволь места. Надо только потесниться. Эй, молодежь, ужмитесь чуток, и будет порядок.
Мы послушно исполнили его приказание. Сидели мы, стиснутые как шпроты в банке, но никто не сказал ни слова против. Зачем провоцировать попутчиков на раздраженные замечания по поводу поколения молодых монстров?
— А теперь, — продолжал командовать усач, — молодой человек, который у окна, забросит эту сумку наверх.
— Хорошо, только сумка очень большая. Надо будет подвинуть этот рюкзак к корзине.
— Только не к корзине! — возопила шатенка, сидящая напротив Миленки. — У меня там яйца.
— И мою сумку тоже не трогать, — рявкнул тип в бадлоне.
— Ну, тогда я не знаю, — сказал сидящий у окна паренек. — Пусть тогда остается здесь, стоит на полу.
— Вот влезет такая с сумищей, — пробурчал джентльмен в бадлоне.
— Что значит влезет? Что значит влезет? — возмутилась женщина. — Были бы вы джентльменом, то поднялись бы и помогли молодому человеку передвинуть вещи.
— Здесь не Англия, чтобы быть джентльменом.
— Но чуточку культуры не помешало бы, — бросила шатенка с яйцами.
— Мне не до культуры. У меня гипертония и больное сердце, — объяснил владелец бордового баллона таким тоном, как будто болезнь сердца была предметом особой гордости.
Однако на пассажиров это признание, видимо, произвело впечатление, потому что все умолкли. Поезд тронулся. Кто-то задремал. Другие лениво просматривали бульварные газеты. Я попыталась читать, но из-за духоты и из-за того, что меня стискивали с двух сторон, все никак не могла преодолеть в книге первые четыре предложения. Через час атмосфера в купе сгустилась до такой степени, что в воздухе можно было бы развесить елочные игрушки, а может быть, даже повесить сумищу вторгшейся к нам пассажирки. Милена попробовала открыть окошко, но тип в бадлоне решительно запротестовал:
— Не смейте открывать окно, температура сейчас страшно опасная. Продует — и пожалуйста, человек сваливается с болезнью.
— Но здесь воняет носками, которые не стираны уже сто лет, — настаивала Миленка.
— И что из того? От вони еще никто не умер, а от мороза погибла вся наполеоновская армия.
— Какого мороза? — удивилась я. — Конец марта.
— Вот-вот, самый коварный месяц. Потому я категорически против открывания окна, и точка.
Миленка вернулась на свое место, демонстративно обмахиваясь журналом о новых тенденциях в косметологии. Прошел еще час. В коридоре по-прежнему клубилась угрюмая толпа, а у нас в купе воняло уже двухсотлетними носками, но нам это уже не мешало. Должно быть, потому, что наши мысли сосредоточились на чем-то более конкретном: мы ощутили голод. Сперва забурчало у меня в животе. И тут же следом в шоколадном животике Милены.
— Черт, я вдруг вспомнила, что в последний раз поела утром, да и то самую малость. Потом как-то все не было возможности, — шепнула Миленка.
— И я тоже. Стакан молока и половинка черствой булочки. Чувствую, как у меня падает содержание сахара.
И в этот момент парень, сидевший у окна, извлек из рюкзака большущий багет с толстенными ломтями сыра. Мы сглотнули слюну. Одновременно. Парень откусил здоровенный кусок и стал сосредоточенно жевать.
— Помнишь, — опять шепнула Миленка, держась за живот, — мы говорили о том, можно ли съесть труп?
— Ну?
— Так вот сейчас я признаюсь тебе, что кусочек я, наверно, могла бы съесть. А посижу еще час — и смогу съесть большой кусок.
— Угощайся! — Парень у окна услышал страдальческий шепот Милены.
— Нет, спасибо, — ответила смущенная Миленка. — То есть да, кусочек, потому что чувствую, что сейчас вцеплюсь кому-нибудь зубами в икру.
— Ешь весь. — Парень протянул ей багет. — У меня еще один в рюкзаке.
— А можно я поделюсь с подругой?
— Конечно. Извини, что я сам не предложил. Все-таки я жуткий эгоист, никак не могу исправиться.
— Но нам, однако, ты спас жизнь, а мне так даже дважды, — улыбнулась Миленка.
Следующие несколько минут мы заглатывали булку, забыв обо всем на свете. И даже не заметили, что в коридоре стало свободней, а вскоре в купе заглянул кондуктор.
— Мы хотим вам сообщить, что у нас нет билета, — объявила Миленка, стряхивая с колен последние крошки.
— Поздно, — буркнул кондуктор, ища книжку со штрафными квитанциями.
— Как это поздно? — занервничала Милена. — Ведь еще пять минут назад тут была такая толкучка, что двери невозможно было открыть.
— Но уже пять минут как свободно, и вы могли обратиться ко мне.
— Я просто не успела.
— Это я вижу, — радостно объявил кондуктор. — Выписывать квитанцию для последующей оплаты или заплатите на месте?
— У меня даже на минералку не останется, — расстроенным голосом произнесла Миленка.
— Можно вас на минутку? — Паренек, угостивший нас булкой, потянул кондуктора за рукав, и они оба вышли в коридор. Какое-то время он что-то объяснял кондуктору, размахивая руками, а потом полез в карман. Через минуту, улыбаясь, вернулся в купе.
— Ты не обязан был это делать, — сказала Милена.
— Не обязан, но сделал.
— Сколько мы тебе должны?
— Имя, фамилию, рост, вес и несколько минут беседы за кофе в вагоне-ресторане, — отрапортовал он.
— Пошли.
Милена встала, натягивая на пупок коротковатую розовую блузочку.
Я осталась одна. И почувствовала себя страшно одинокой, несмотря на попутчиков, прилипших ко мне с обеих сторон. А ведь сейчас я могла бы находиться у себя в комнате. Могла бы сидеть за своим столом или обсуждать с мамой, что мы положим в пасхальную корзинку. И что испечем на праздники. Если бы только я признала, что совершила ошибку. Но теперь уже поздно. Через несколько минут мы приедем, и я буду притворяться, будто мне безумно весело с незнакомыми людьми, которые абсолютно равнодушны ко мне. В жутком настроении я вышла в коридор глотнуть свежего воздуха. Но, увы, в метре от меня остановился молодой мужчина и, не обращая внимания на табличку, запрещающую курить, достал сигареты. В ногах у него путался усталый пятилетний мальчонка с плотно сжатыми губами. Я улыбнулась ему, но он отвернулся и принялся пинать дверь купе. Папаша спокойно затянулся сигаретой, после чего влепил малышу затрещину.
— У-у! — взвыл мальчонка, пиная дверь с удвоенной яростью.
— Перестань, а то сейчас увидишь! — Родитель с такой силой дернул отпрыска за шиворот, что едва не порвал на нем курточку.
— У-у-у! Что увижу?! — Малыш опять пнул дверь и приложил еще кулачком.
— Откуда в тебе столько агрессии?
— Должно быть, от папы, — бросила Милена (она как раз вернулась из буфета) и, прежде чем папа сообразил, что ответить, указала ему на табличку: — Здесь не курят.
— Не понял! — рявкнул тот и выпустил клуб дыма.
— Ну, если это все, что вы можете нам сказать, то вряд ли стоит терять время на продолжение дискуссии, — отреагировал наш спаситель.
— Не понял! — с поразительным однообразием вновь рявкнул курильщик, гася сигарету о стекло.
— Успокойся, Филипп, — сказала Милена. — Не для того ты семь лет занимался кунг-фу, чтобы позволить себя спровоцировать любителю.
Тип недоверчиво приглядывался к нам.
— Ой, уже подъезжаем! — воскликнула я. — Пора доставать сумки!