Поэты были подобны такой черепахе: они следовали вслед за циклическим годовым временем и менялись вместе с ним точно так же, как менялась природа вокруг них. Их эмоции входили (обязаны были входить!) в резонанс с природными колебаниями, в результате чего и появлялось новое стихотворение. По сравнению с китаеязычными антологиями такая организация поэтического пространства была настоящим новшеством. В китайских императорских антологиях стихи часто располагаются сообразно рангам их авторов или же в соответствии с китайским жанровым делением, в котором отсутствуют времена года. В японоязычных же антологиях последовательность расположениях стихов определяется порядком не государственным, а природным. Разумеется, попасть в антологию имели возможность лица только социально избранные (как правило, там не могло быть авторов ниже пятого ранга), но все-таки это была другая иерархия.
Последовательность появления тех или иных сезонных маркеров имеет в японоязычной антологии фиксированный порядок. Весенний цикл будет непременно открываться цветением сливы, потом зацветет сакура, затем настанет лето и закукует кукушка, осенью подаст голос олень и зацветут хризантемы и т. д. вплоть до завершения года. Такой подход мог бы быть назван настоящим «природоведением», но следует иметь в виду, что набор сезонных признаков в поэзии весьма ограничен и конечен, ни флора, ни фауна особенного многообразия не демонстрируют, поэты не стремятся «высадить» в поэтическое поле новые растения, населить его иными представителями фауны[155]. Свои ограничения на этот набор накладывает и следующее обстоятельство. Поскольку авторы были столичными жителями и редко покидали ее пределы (а если и покидали, то всегда стремились возвратиться туда), а сама столица, как считалось, располагалась в наиболее совершенном с точки зрения природного окружения месте, именно околостоличный регион (центр острова Хонсю) стал восприниматься как эталонный, а впоследствии и как репрезентирующий природу всей Японии. Поэтому экзотические для центральной Японии растения не попадают в растительный реестр антологий. Когда в покоях дворца выросла диковинка – финиковая пальма, государь Сёму повелел по этому поводу слагать стихи[156], но это была разовая акция, попасть в антологию такие стихи не имели шансов.
Строгий и фиксированный порядок появления тех или иных природных мет подчеркивал «правильное» географическое положение страны, ее благоприятный климат, праведное правление императоров. По существу эти стихи играли ту же роль, что и другие виды сезонной обрядности. Когда обратили внимание на то, что цветы в начале года расцветают не вовремя, император считает это дурным знамением, приходит в ужас и приказывает проводить моления в синтоистских святилищах и буддийских храмах каждые восемь дней в течение восьми месяцев для того, чтобы восстановить природный порядок[157].
Это сообщение содержится в официальной хронике, обязанной честно фиксировать все природные аномалии. Что до антологии, то там никаких сезонных неожиданностей не происходит. Ее составители хотят сказать: императорская Япония – это страна, где четыре времени года находятся в равновесии и сменяют друг друга «правильным» образом. Японская придворная поэзия не фиксирует «аномальных» природных явлений – тайфунов, цунами, засух, наводнений, снегопадов, морозов, землетрясений, извержений вулканов и т. п. К природным явлениям, отображаемым японской поэзией, легко приделывается уменьшительный суффикс – дождик, снежок, холодок… Таким образом, поэтическая антология, воспринимаемая ныне в качестве доказательства «изящного вкуса» японцев, на самом деле в значительной степени являлась родом заклинания, направленного на обеспечение и доказательство правильного природного порядка и, соответственно, действий власти. В связи с этим и вся японская поэзия превращалась в похвалу природе. Это касается и поэзии на китайском языке. В душную летнюю ночь, проведенную в поэтическом бдении, участники сборища сочиняют вовсе не про жару – им предлагается тема «Прохладен ветерок на исходе ночи»[158].
Люди, которые находились у власти, должны были обладать особой чувствительностью по отношению к малейшим природным изменениям, но применительно к поэтическому дискурсу эти изменения понимались не как аномальные явления, а как проявления природной нормы, что и делало антологию своеобразным панегириком праведному правлению. Природа – это вверенный государю хронотоп, а поэты – летописцы идеального природного цикла.
О том, что поэзия не должна быть «пугающей», прямо говорили ее теоретики. Фудзивара-но Тэйка (1162–1241) в своем трактате «Ежемесячное собрание» («Майгэцусё») писал: «Поскольку [японская] песня является прежде всего принадлежностью стиля страны Ямато, то мудрецы прежних лет неоднократно указывали, что стихи должны быть сочиняемы с мягкостью и очарованием (моно-но аварэ). Какой бы пугающей ни была вещь, в песне она должна выглядеть мягко. Нет никакого смысла и в том, чтобы вещи мягкие по своей природе – цветы или луна – представали в пугающем виде»[159].
Поэтому одно из предназначений поэзии – переводить пугающие явления в нестрашный ряд. Так происходит в стихотворении Ки-но Цураюки, когда морская буря превращается в волны цветов сакуры, кружащие в воздухе («Кокинсю», № 89):
Многочисленные стихотворения, которые уподобляют облетающие лепестки сакуры снегопаду, выполняют ту же самую функцию: снегопад предстает в таких стихах не как помеха в человеческих делах, а как безвредное кружение опадающих цветов.
В предисловии к «Кокинсю» утверждается: предназначение поэзии – «приводить в движение Небо и Землю», т. е. влиять на них с помощью поэтического слова, в истоке которого стояли божества. Это «влияние» направлено на то, чтобы предотвратить природные аномалии. Предназначение поэзии заключено и в том, чтобы умягчать человеческие сердца, о чем прямо говорит Ки-но Цураюки в предисловии[160]. Таким образом, предназначение поэзии – воспитывать идеального придворного, формировать такой тип личности, который избегает крайностей, отличается уживчивостью и верноподданничеством. Этому условию должна отвечать и изображаемая в поэзии природа – природа умиротворенная, спокойная и неопасная, сезонная поступь которой является полностью предсказуемой. Сразу за природным циклом в антологии помещен раздел благопожеланий, в которых поэты желают государю и его приближенным долгих лет жизни. Воспевание природы должно настроить поэта и читателя на воспевание лояльности и существующего положения вещей, эти темы – порядок в природе и порядок в социуме – попадают в один и тот же смысловой мировоззренческий ряд. При всей разнице в подходах и в образности между китайскими и японоязычными поэтическими собраниями последние также остаются важнейшим средством прославления императора как гаранта природного порядка.
По этой причине «дикая» и «неприрученная» природа – в отличие от текстов хроник – не находит отражения в стихах. Это касается не только грозных природных и атмосферных явлений. Мы не встречаемся в японских стихах ни со страшными кабанами, ни с проказливыми лисами, ни с ядовитыми змеями, ни с насекомыми-кровососами. Насекомые представлены разновидностями стрекочущих («поющих») цикад и немыми бабочками, а не назойливыми комарами, прожорливой саранчой или грозными слепнями. Хроника может сообщать о настоящем нашествии слепней, от укусов которых пухнут и дохнут лошади и коровы[161], но в стихотворный текст им вход запрещен. Согласно биологическим представлениям китайцев и японцев, в категорию «насекомое» попадали и лягушка, и змея, но если безвредная лягушка – частый объект поэтического изображения, то змей в японских стихах встретить невозможно.
155
О структуре японских поэтических антологий см.:
160
Кокинвакасю. Собрание старых и новых песен Японии/Перевод А. А. Долина. СПб.: Гиперион, 2001. С. 43.