— А сколько лет Колеснику?
— Где-то тридцать пять.
— Как и нам, кстати… Так что наши шансы небезнадежны. К слову, а как вы думаете, сколько людей навербует Колесник?
— Думаю, от пяти человек… Скорей — семь-восемь. Но никак не больше десяти.
— А почему бы ему не собрать две дюжины и, как вы выражаетесь, "вынести"?
— Во-первых, собрать столько профессионалов сейчас трудно — война же… Во-вторых, если сюда ворвется две дюжины, то человек шесть ваши орлы все же положат. Это недопустимый уровень потерь. Ну а третья и самая главная причина — это жадность…
— Не понял?
— Жадность, — повторил Бойко, — многому виной жадность. Скажи человеку: тебе хватит двести тысяч? Он ответит утвердительно. Но поставь вопрос иначе: тебе достаточно пятой части от миллиона. И он начнет задумываться: ибо лучше получить от миллиона четверть. Еще лучше половину, миллион, наконец. Колесник предпочтет делить деньги на как можно меньшее количество долей.
— Или не делить вовсе?
— Нет, если он не поделит сейчас, то в следующий раз с ним никто не свяжется.
— Мне думается, сумма здесь более чем достаточная, чтобы уйти на покой и ни о чем не жалеть.
— Я много думал на эту тему…
— И?..
— Воровство порой превращается в спорт. Человек получает сумму, но быстро ее тратит для того, чтоб рисковать опять.
— А вы сами воровали? Говорят, в хорошем сыщике умер хороший вор…
— Возможно, — осторожно ответил Бойко. Но недостаточно осторожно.
— Каким бы вором были бы вы, если бы воровали…
— Отчего "бы". Я воровал… Если не поймали, то, вероятно, был вором неплохим.
— Воровали?..
— Ну да, у нас воруют все и всегда, — Бойко задумался и добавил, вероятно, слова чужие, услышанные с какой-то оказией, — я не патриот, хотя и ворую… В детском доме еще начал. Крысячничеством, конечно, не занимался. В смысле, у своих не воровал. А у государства отчего не взять. Оно ведь народное, значит, немного и мое… Я просто помогал адекватно распределять.
* * *В тот же день и Бойко нанес свой визит. Спустился в нижний город, но в Шанхаи заходить не стал, а прошел меж заборами в промышленную зону, где когда-то ютились маленькие заводишки и артели. Теперь там царило запустенье — при отступлении советская армия успела пустить петуха. Что-то потушили, но многое горело. Еще больше просто бросили.
Бойко зашел в артель гробовщиков. Впрочем, от артели остался только один мастер — старик седой и бородатый, чем-то похожий на Бога в советских карикатурах.
Спал прямо в гробу, укрывшись крышкой. Однажды в артели пошутили, и пока он спал, примотали крышку бечевой.
Проснулся, толкнул крышку — та ни в какую.
В гробу он поседел за полчаса, пока остальные артельщики давились от хохота. Пролежал бы и больше, но обман выдала собака, залаявшая в соседнем дворе.
Бойко и гробовщик дружили молчаливой дружбой, иногда встречаясь у третьего знакомого, хирурга, пили казенный спирт.
Порой, изъяв из убитого какой-то орган для анатомического театра, хирург бросал на поднос помятую пулю.
— Это твое… — говорил он Бойко, а затем указывал на покойника гробовщику, — а это твое.
Работать с государством гробовщик любил. Платили немного, но всегда вовремя. И, что характерно, на халтурную работу смотрело сквозь пальцы.
Покойные за номером и без имени, клиентами были не хлопотными. Встретив смерть в одиночестве, и на кладбище они отправлялись в компании ровно стольких людей, сколько надо, чтоб достаточно было вырыть могилу и опустить гроб.
И никакой родственник не жаловался на качество гроба, дескать, доски тонкие и подогнаны плохо. И что гроб, скажем, покойному тесноват, и чтоб положить его в эту коробку, пришлось голову повернуть набок и ноги согнуть в коленях.
Бывало, конечно, имя находило безвременно ушедшего. Его извлекали из-под земли, хоронили в другом гробе на ином кладбище.
Но какие в таком случае могли быть претензии к гробовщику? Какой гроб вы хотели за государственный кошт?
Когда началась война, Бойко записался добровольцем, хирург ушел в полевой госпиталь, и его, вроде бы, видели где-то под Миллерово.
Но, вернувшись в город, Бойко опять сошелся с гробовщиком. Отчего-то верил он этому старику. Этот не сдаст, не проговорится, потому что неразговорчив до такой степени, что не поймешь: то ли немой, то ли просто говорить не любит.
Войдя, Бойко поздоровался. Старик только кивнул.