Судья кричит, и гости из постели
слетели, словно мухи, в коридор;
а дом в сугробах по уши, понятно,
и телефонный кабель перебит…
Лакей, что снаряжен отчистить пятна,
к обеду умирает, паразит.
Случайно выясняется: кухарка
по совместительству – любитель-детектив.
Идет допрос. Гостям на кухне жарко.
Кухарка же, готовить прекратив,
идет по следу, что твоя собака.
Проходит день, являя новый труп.
Гостям уж надоело, лучше б драка!
Судья-хозяин неизменно туп,
убийца, как положено по жанру,
всех незаметней – человеко-мышь.
Пора, ей-богу, сделаться пожару,
но дом в сугробах, как тут возгоришь!
Убийца заскучал, скучают гости,
зевает автор, а читатель спит…
Встряхнет перед броском кухарка кости,
недюжинный являя аппетит,
пойдет и – как обложит интригана,
подставить замышлявшего судью!
Дойдя до точки этого романа,
пойду и я кого-нибудь убью.
«Декабрь. Страна взыскует эпилога…»
Декабрь. Страна взыскует эпилога.
Верстаются итоги. Ночь растет.
Распутица, набухших туч молока,
но снега нет. Зима ведет отсчет
календарем, не снегом. Дождь лупцует.
Друзья болеют. Истерит эфир.
Наряженные елки на плацу, и
такое чувство, что болеет мир;
пускай быстрей взорвется, но петардой,
но праздником расцвечивая путь,
пусть снежных баб скорей нальются ядра
и сбудется хотя бы что-нибудь!
«Волнуемся, что уготовит завтра…»
Волнуемся, что уготовит завтра,
к чему проснемся оба, ты и я,
уснув сегодня головой на запад
в своей скупой скорлупке бытия.
Где воля, где простор? Мы все же скифы!
Нам наплевать на свист со стороны!
Но нами движут, нам в отместку, мифы
и вера в совпадения и сны.
«Вы встретите меня…»
Вы встретите меня
в том призрачном вокзале,
где поезда, звеня,
замрут – едва назвали,
едва произнесли
пункт назначенья: здесь.
Транзитом круг земли,
и высадишься – весь.
Вы встретите – опять
меж делом и беспечно.
Нетерпеливо мять
билетик на конечной,
покуда проводник
(наверно, ваш читатель)
приотворит ледник
грядущего некстати.
Лучи седой луны,
огни усталых станций
тоской облучены:
забыть, отстать, остаться
в том холоде, в снегу
замерзшею синицей…
Когда-нибудь смогу
привыкнуть – не смириться.
«Ты уезжаешь – трус или герой…»
Ты уезжаешь – трус или герой,
я не узнаю,
время не для сечи.
Второй и первый,
первый и второй
равно бесчеловечен, изувечен
неверными словами наших дней;
листает иронист блокнотик в спешке,
ловя вниманье,
но чуть-чуть промешкал,
и немота сдвигается тесней.
Ты уезжаешь… Стой!
Помедли так,
не оглянувшись,
у дверей в прихожей,
чтоб – в спешке не застегнутый пиджак,
чтоб тенью смазанной,
мгновенно непохожей,
чтоб не рукой, но словом в пустоте:
– Вернешься? – Нет!
Но если ты захочешь…
Молчат вороны, жаворонки, кочет.
И время не для нас. И мы не те.
«Бабьим летом луны улыбка…»
Бабьим летом луны улыбка
не сулит уже чудеса,
самолета задорная рыбка
зарывается в небеса,
стены в звездочках косеножек,
дом по осени темно-желт;
стылым вечером память множит
рой прорех, пожирая шелк
шелестящих надежд, а планы
неприемлемы и желанны.
В сентябре гонг гудит – смириться!
Грянет хладная чистота
с первобытной зимней страницы,
будет память, как снег, чиста.
Эта память, злая невеста,
вечно кутается в фату…
Что за свадьба! Поминки б – вместо,
обойти ее за версту!
И созвездья тасуют звезды,
Забывая, что мир наш – создан.
«Можжевельника столб зеленый…»
Можжевельника столб зеленый,
фатоватые клены,
клин гусей за сарай относит,
в небе – осень.
Заблудился комар в паутине,
небо волглое сине.
Что друзей мне ведешь посторонних,
осень-сводня?
«Когда алкоголь наконец-то смывает сор…»
Ирине Знаменской
Когда алкоголь наконец-то смывает сор,
дела не мешают и стыд не настолько горек,
что вспомнить не страшно один заповедный спор,
в ночи прошуршавший, как галька на выдохе моря,
когда понимаешь: напрасно множить слова,
вершину возьмет не герой – единение слабых;
когда не надеешься – новые дерева
покроют ее, восставят зеленой лавой;
когда догадаешься: было непросто, но