Выбрать главу

Ее жизнь превратилась в смену узоров из впечатлений, что казалось забавным и возбуждало. Как возбуждал человек, крутивший перед глазами этот чудесный калейдоскоп. Строить планы, анализировать елисеевское высказывание о белой вороне Марии даже в голову не приходило. Она испытывала удовольствие от близости интересного человека и временами сама себе казалась блаженной, готовой обнять и a priori простить весь мир. Если это состояние — глупость, то такой глупости — аллилуйя.

Озадачивало одно: Стернов избегал людей. Особенно Вадима воротило с души от тех, кого почитали СМИ. При виде смиушных доноров, всех этих ксюш, иришек, вованов, славцов, призывно улыбавшихся или панибратски хлопавших по плечу модного ресторатора, у того дергались желваки и белели скулы.

— А ты, похоже, их на дух не переносишь, — однажды заметила она. — Почему?

— Это плесень.

— Из плесени, между прочим, делают пенициллин, который во время войны многим спас жизни. В частности, моему деду, когда его тяжело ранило в сорок пятом, и бабушка после войны ждала мужа еще целых полгода.

— Яды тоже приносят пользу, все дело в дозировке.

— А можно задать бестактный вопрос?

— Попробуй.

— У тебя есть друзья?

— А у тебя?

— Елисеев. Мы с детства дружим.

— Вот и я с пеленок дружил. Покупал на двоих одно эскимо, давал списывать на уроках, выгораживал, затыкал глотку любому, кто хоть что-нибудь вякнет про друга, убеждал родителей, что он самый лучший на свете. Потащил за собой в институт.

— А потом?

— Потом из белого вышло черное.

— Вы поссорились?

— Мы определились, — тональность ответа не вызывала сомнений, что с вопросами лучше покончить.

За месяц Мария узнала многое. Например, что Вадим Стернов всем прочим деликатесам предпочитал жареную картошку с солеными огурцами, собирал раритеты, умилялся «шедеврами» граффити, путал Акопяна с Петросяном, зачитывал до дыр Гиляровского, зевал при одном упоминании о современной эстраде и считал достойным внимания только джаз тридцатых годов, особенно Бенни Гудмэна. Она узнала, что можно владеть отличными ресторанами и от беспорядочного питания всухомятку заработать гастрит, прикармливать бездомную собаку и гнать в морозную ночь от подъезда бомжа, помнить день рождения своей домработницы и забывать про собственный, никогда не чертыхаться и материться под нос, думая, что никто не слышит.

В этом человеке как будто прятались двое, и один был полярен другому. Так «да» разбивается о «нет», зло тулится к добру, а из ночи рождается день. Что родится из их внезапно вспыхнувшей тяги друг к другу, Мария не знала, но пустота, окружавшая ее последние годы, трансформировалась в бешеный круговорот. Дни бежали за днями, и каждый встречался с радостью, которая, казалось, уже никогда не наступит.

— О чем задумалась?

— О погоде.

— Естественно, о чем еще может думать красивая женщина рядом с мужчиной, который пыжится ее заинтересовать, — усмехнулся он, вкладывая деньги в ресторанный счет. — Была когда-нибудь в казино?

— Естественно, — поддразнила она.

— Выигрывала много?

— Нисколько.

— Ты не похожа на неудачницу.

— А я не играла.

— Почему?

— Скучно.

Рядом со столиком появился официант, подхватил счет и испарился.

— Поехали!

— Куда?

— Попробуем тебя повеселить.

…Вывеска сверкала огнями, вспыхивала и манила, обещая золотые горы каждому, переступившему порог казино. Однажды Мария переступила подобный. Это случилось на отдыхе, в Монте-Карло. Адвокат, просадивший тогда пятьсот франков за двадцать минут, уговаривал рискнуть и свою адвокатшу в надежде, что судьба в один кошелек не нагадит дважды. Она уговорам не поддалась: разбавлять собой кучку застывших безумцев с горящими глазами желания не было никакого. Кроме того, ее воротило от запаха пота, перешибавшего дорогой парфюм. Хотелось на свежий воздух, хотелось видеть рядом с собой сильного, умного, надежного мужчину, а не трясущееся от алчности существо, пытавшееся казаться крезом. Эта финансовая потеря выбила Пьетро из колеи на два дня. А пара ночей помогла молодой супруге понять, что мужская потенция крепнет не от близости любимого тела, а от уверенности мужчины в себе, прямо пропорциональной толщине кошелька.