— Вы не против, если я сяду рядом?
Это был сикх. В руках у него был «Иллюстрейтед уикли оф Индиа». Тугой черный тюрбан, слегка съехавший набок, тесная рубашка и тесные брюки на ремне придавали ему сходство с пиратом из детских книжек. По-английски он говорил очень бегло: явно успел пожить за границей. Теперь его рот показался мне смешливым; губы искривились — как мне показалось, в добродушной усмешке, когда он, втиснувшись между столом и стулом, оглядел хлюпальщиков.
— Как вам эта еда? — Он издал какой-то низкий, грудной смешок. — Вы ведь из Лондона, верно?
— В некотором смысле.
— Я разбираюсь в акцентах. Я слышал, как вы разговаривали с проводником. Знаете Хэмпстед? Знаете Финчли-роуд? Знаете проспект Фитцджона?
— Знаю, но не очень хорошо.
— Знаете кофейню «Бамби»?
— Не уверен.
— Но раз вы знаете Финчли-роуд, вы должны знать «Бамби». Помните того коротышку с бородкой, в тесных штанах и водолазке? — Снова раздался смешок.
— Такого я не помню.
— Если вы помните «Бамби», то и его должны помнить. Маленький такой. Когда бы вы ни пришли в «Бамби» — когда бы вы ни пришли в любую кофейню на Финчли-роуд, — он всегда был там и повсюду скакал.
— Он стоял у кофеварки?
— Нет-нет. Ничего подобного. Не думаю, что он вообще что-нибудь делал. Он просто болтался там. Маленькая бородка. Забавный такой коротышка.
— Вы скучаете по Лондону?
Он снова оглядел хлюпальщиков.
— Ну, вы только посмотрите вокруг.
Женщина в сари и в синих тонированных очках, у которой на коленях сидел маленький ребенок, поедала самбар[76]. Она растопырила пальцы, положила ладонь плашмя на тарелку, сжала пальцы, подняла ладонь ко рту и тщательно её облизала.
Сикх снова разразился утробным тихим смехом.
— Наконец-то, — сказал он, когда поезд снова тронулся.
— Я не хотел, чтобы сюда вошли какие-нибудь другие сикхи. Покурим?
— Но сикхи же не курят.
— А вот этот сикх курит.
Женщина оторвала взгляд от самбара. Остальные хлюпальщики тоже замерли, поглядели на нас, а потом стали быстро отворачиваться, будто охваченные ужасом.
— Дряни, — проговорил сикх. Выражение его лица переменилось. — Видите, как эти мартышки уставились на вас?
— Он подался вперед. — Знаете, в чем моя беда?
— В чем?
— Я не люблю цветных.
— Но тогда вам повсюду должно быть неуютно.
— Знаю. Но ничего не поделаешь.
Я уже получил достаточно предупреждающих знаков, но меня вводило в заблуждение давнее тринидадское воспитание. «Не люблю цветных». Это резкое заявление можно было услышать и на Тринидаде, причем с особенной подковыркой: это было приглашение к полусерьезному подшучиванию. Я откликнулся, и он, похоже, уловил мой тон. Но я позабыл, что английский для него — только второй язык; что редкий индиец понимает иронию; и что, как бы он ни тосковал по Финчли-роуд и проспекту Фитцджона, он оставался индийцем, для которого все табу, связанные с кастами и сектами, незыблемы. Его курение было дерзким вызовом, но даже курил он осмотрительно — когда поблизости не было других сикхов. Он носил тюрбан, бороду и браслет, которые предписывала ему носить религия; не сомневаюсь, что носил он и нож, и нижние панталоны. Но момент, когда можно было открыть все карты — и, возможно, разойтись в разные стороны, — уже прошел.
Пока мы ждали еду («Риса не надо», — сказал он, как бы подчеркивая кастовое ограничение: рис служил основной пищей неарийского Юга), он листал свой «Иллюстрейтед уикли оф Индиа», слюня кончик пальца.
— Смотрите-ка, — сказал он, пододвигая ко мне газету. — Поглядите, как тут много этих южно-индийских мартышек.
Он показывал мне статью об индийской команде, участвовавшей в Азиатских играх в Джакарте. Почти все игроки были сикхами, неузнаваемыми без тюрбанов: длинные волосы были подобраны кверху и перевязаны лентами.
76
Жгуче-острый соус, подающийся к основной еде (например, рису); обычно готовится из тертого кокоса, имбиря, красного перца и других пряностей.