Потом меня ждала скука африканских портов. Чувствовалось, что это лишь маленькие площадки на краю необъятного континента, и сразу становилось ясно, что Египет, при всех его неграх, — еще не Африка, и, при всех его минаретах и галабеях, — еще не Восток, а всего лишь последний рубеж Европы. В Джидде галабеи оказались чище, и разъезжало множество новых элегантных американских автомобилей. Сойти на берег нам не разрешили, так что наблюдали мы только портовую жизнь. Верблюдов и коз сгружали с грязных частных пароходов при помощи подъемных кранов и канатов и опускали на причал; их привезли, чтобы зарезать для ритуального пира, который знаменует окончание Рамадана. Взмывая ввысь, верблюды раскидывали свои внезапно сделавшиеся лишними ноги; коснувшись суши — беззвучно или с глухим стуком — они припадали к земле, а потом бежали к своим товарищам и терлись о них боками. На катере вспыхнул пожар; на нашем судне забили тревогу, и через несколько минут появились пожарные машины. «У абсолютизма есть свои преимущества», — сказал молодой студент-пакистанец.
Мы достигли Африки, а у четверых наших пассажиров не было прививки от желтой лихорадки. В Британии как раз свирепствовала эпидемия оспы, начавшаяся в Пакистане, и мы опасались излишне строгих мер в Карачи. Пакистанские чиновники поднялись на борт, выпили как следует, и наш карантин был отменен. А вот в Бомбее индийские чиновники отвергли спиртное и даже не допили предложенную им кока-колу. Они сказали, что очень сожалеют, но те четверо пассажиров должны отправиться в больничный изолятор в Санта-Крусе — иначе кораблю придется остаться на воде. Двое из пассажиров, у которых не было прививки, оказались родителями капитана. И мы остались на воде.
Это было медленное путешествие, приносившее разнообразные и поверхностные впечатления. Зато оно послужило подготовкой к Востоку. После базара в Каире базар в Карачи меня уже не поразил, а слово бакшиш звучало одинаково в обеих странах. Переход от средиземноморской зимы к липкому летнему зною на Красном море произошел очень быстро. Зато другие перемены происходили медленнее. На пути от Афин до Бомбея постепенно проступало иное представление о человеке, заявляло о себе новое понимание властности и раболепия. Сам физический тип, характерный для Европы, вначале растворился в типе африканском, а затем, миновав семитскую Аравию, перетек в арийскую Азию. Человек был здесь ужат и изуродован; он скулил и просил милостыню. Моей первой реакцией была истерика — и безжалостность, продиктованная новым ощущением цельности себя как человека, а также решимость, хоть и запятнанная страхом, упорно оставаться таким, какой я есть. Было не важно, чьими глазами я глядел на Восток; прошло слишком мало времени для этой новой самооценки.
Поверхностные впечатления, несдержанные реакции. Но одно воспоминание осталось со мной навсегда — и я крепко цеплялся за него в тот день, когда мы стояли на воде вблизи Бомбея, когда я видел, как солнце закатывается за отель «Тадж-Махал»[2], и желал в душе, чтобы Бомбей оказался всего лишь очередным портом из тех, куда мы заходили по пути, — таким портом, который пассажир грузового судна может, по своему усмотрению, или посетить, или вообще не заметить.
Это было в Александрии. Там нам покоя не было от конных экипажей. У лошадей выпирали ребра, а бока карет были такими же обтрепанными, как наряды извозчиков. Кучера окликали вас, а потом ехали рядом до тех пор, пока не замечали очередного пешехода, годного в седоки. Приятно было отделаться от них и наблюдать из безопасного места, с палубы корабля, как они накидываются на других. Это напоминало немое кино: жертва намечена, экипаж несется, жертва настигнута, жестикуляция, кабриолет движется рядом с жертвой и подлаживается под ее шаг — вначале быстрый, потом нарочито медленный, затем ровный.
Но вот однажды утром пустая просторная пристань оживилась необычной суматохой, словно немое кино внезапно превратилось в немую же эпическую картину. Длинные ряды двухцветных таксомоторов выстроились возле здания морского вокзала; рассредоточившись по всей пристани и сбившись в маленькие кучки, как будто ожидая начальственного призыва к деятельности, замерли черные кабриолеты; а вдали, справа, через ворота дока безостановочно приезжали все новые такси и конные экипажи. Лошади галопировали, кучера взмахивали кнутами. На короткое время всё пришло в движение. Вскоре кабриолеты, что находились на краю этого скопления, снова замерли. Теперь показалась причина всеобщего возбуждения: огромный белый лайнер, который, быть может, вез туристов — а быть может, вез в Австралию иммигрантов с десятью фунтами в кармане. Медленно-медленно судно подплывало к берегу. Через ворота к причалам прорывались все новые и новые такси и кабриолеты, лихорадочно торопясь туда, где лихорадку их встречало расхолаживающее зрелище чужих торб и кучек травы.
2
Бомбейский отель «Тадж-Махал» был построен в 1903 году индийским промышленником Дж. Татой и при англичанах оставался единственной роскошной гостиницей, куда пускали индийцев.