Затем я узнал, что Гапон убит в Финляндии.
Около 10 ноября, уже после того, как я отверг ходатайство Гапона через князя Мещерского (Мануйлов его воспитанник или, как он его называет,-духовный сын) и выпроводил Гапона за границу, управляющий моей канцелярией А. Н. Вуич, докладывая мне о лицах, желающих мне представиться, доложил, что, между прочим, представятся журналисты Матюшенский и Пильский. Уже в это время я не принимал без доклада по делам не экстренным лиц, совсем неизвестных. Он доложил мне, что оба эти журналиста работают в "Новостях", по тому времени газете либеральной, но умеренной, и, по сведениям департамента полиции, это люди не опасные, что они желают меня видеть по делам профессиональных организаций рабочих с целью отвлечения их от анархических союзов. Через несколько дней я принял Матюшенского; в это время уже Гапон, по сведениям Мануйлова-Манусевича, был за границею. Матюшенский мне докладывал о том, что необходимо восстановить те библиотеки и читальни, которые были основаны до катастрофы 9 января и которые были после закрыты и опечатаны полицией, так как эти учреждения теперь могут оказать громадное содействие к отвлечению рабочих от революционных обществ анархического характера. Я сказал Матюшенскому, что против этого ничего принципиально не имею, но что он должен обратиться к министру торговли, который должен войти в детали этого дела, мне не известные. Затем он заговорил о том, что следовало бы помиловать Гапона, что я категорически отверг.
Потом он просил меня дать ему записку к министру торговли; я написал, прося выслушать Матюшенского, но, опасаясь дать ему записку в руки, позвал находившегося в канцелярии Мануйлова, передал ему записку, сказав, чтобы он передал ее Тимирязеву и одновременно представил Матюшенского. После этого я Матюшенского более не видел. Моя беседа с ним была весьма непродолжительна, и он мне крайне не понравился. На другой или на третий день был у меня Тимирязев и говорил, что он выслушал Матюшенского, что дело идет о восстановлении тех учреждений рабочих, которые были организованы во времена Плеве - Гапона и затем закрыты и опечатаны полицией после 9 января 1905 г., что он по нынешним временам, чтобы отвлечь рабочих от революционеров-анархистов, этому сочувствует и что для этого нужно будет денег.
Я ответил, что ничего против этого не имею, что относительно всего этого должен сговориться с министром внутренних дел, а относительно денег испросить их у государя из так называемого десятимиллионного фонда, ежегодно ассигнуемого по государственной росписи для чрезвычайных расходов, которые росписью не предвидены; при этом я ему сказал, что во всяком случае на это можно дать только несколько тысяч, помню сказал - не более шести и при условии контроля за их расходованием. Этот разговор был около 20 ноября, и затем Тимирязев ничего по этому делу не говорил, точно так же как мне ничего не говорил об этом деле Мануйлов, что со стороны последнего, впрочем, было довольно естественно, так как я ему никаких поручении, кроме передачи маленькой записочки и представления Матюшенского, не давал да, кроме того, я после предупреждения Вуича о том, что Мануйлов не заслуживает доверия, его не принимал.
Вдруг в конце января или начале февраля 1906 г. я узнал из газет, что Матюшенскому было выдано Тимирязевым 30 000 рублей на возобновление гапоновскнх организаций, что из них 23 000 Матюшенский похитил и скрылся. Это побудило меня запросить письмом, в чем дало, и из объяснений Тимирязева я узнал, что он испросил всеподданнейшим докладом у государя на организацию учреждении для рабочих 30 000, что выдал их Матюшенскому, что Матюшенскмй хотел украсть 23 000, что рабочие (организация умеренных рабочих) это узнали и затем, при содействии жандармской полиции, деньги эти нашли, что, наконец, Тимирязев даже видел Гапона и обо всем этом он мне никогда не говорил ни слова.
О том, что видел Гапона, он не только не говорил мне, но и не писал даже после того, как вся эта история раскрылась. Я узнал об этом уже по оставлении им поста министра из протокола его допроса судебным следователем по делу Матюшенского.
Богданович же в своих мемуарах утверждает, что Витте сам рассказывал у нее, что Гапон после 9 января ежедневно просиживал у него в приемной по 2 часа (Богданович. Три самодержца. 1924).
был состояться общественный суд, в состав которого входили представители различных партий, в том числе и партии с.-р., публично изъявившей согласие на участие в этом суде. Рутенберг, конечно, не мог об этом не знать. И убедившись, что ему не удастся казнить одновременно Рачковского и Гапона и, следовательно, отмести возможные в будущем недоразумения, он решил еще раз повидаться с Азефом, чтоб получить определенные приказания от центрального комитета. Узнав, что его инструкции не исполнялись, Азеф "обозлился, стал грубо обвинять Рутенберга... в его неумелости, проваливающей все и всех"... и так и не дал определенного ответа1. Это было последнее свидание с Азефом. "В пятницу 24 марта,- пишет Рутенберг,- я сообщил лицу, через которое сносился с центральным комитетом (Азефом), что все готово. Но ни дня, ни места не сообщил. В субботу это лицо передало это лично Азефу. Азеф при этом имел возможность снестись со мною лично или через посредника по телефону"... Разумеется, не в интересах Азефа было предупредить приближавшуюся трагическую развязку... Со свойственной ему, ловкостью создав все условия преступления, сделав его почти неизбежным, он сам остался в стороне и мог впоследствии утверждать, что Рутенберг действовал на свой риск и страх. Если поведение Азефа, оперировавшего, кстати сказать, с крайней осторожностью в этом деле, вполне ясно, то этого отнюдь, к сожалению, нельзя сказать о поведении Рутенберга, принявшего молчание Азефа за согласие ЦК (принципиально не могшего дать подобного согласия ввиду суда) и забывшего, что все, что он знал о предательстве Гапона, он знал один и что если казнь Гапона вместе с Рачковским не нуждалась в санкциях и объяснениях, то убийство одного только Гапона должно было остаться загадочным...
Правда, Рутенберг решил заменить "улику" Рачковского "свидетельскими показаниями" и для этого пригласил группу рабочих, которые должны были подслушать разговор с Гапоном и убедиться в его виновности. Но несмотря на то, что этот план Рутенберга вполне удался, нельзя при чтении его записок отделаться от мысли, что, может быть, последние слова Гапона были искренни и что он действительно надеялся перехитрить правительство и ценою маленького предательства добиться великого успеха- Может быть, общественный суд был бы более справедливым и политически разумным решением вопроса, чем казнь... Но не следует упускать из виду, что по субъективным причинам Рутенберг не мог поступить иначе, чем он поступил...