— Иннокентий! Налей в купель воды.
Отцы несвятые тоже вздохнули — от облегчения. Один из них прошептал другому на ухо:
— Ну, слава богу, уломали. А я ведь за деньгами бегал к Силантию, забыл взять у Параськи. Вот память дырявая, чума ее задави.
Только рановато настроились родители на веселый лад. Первым спохватился Кондрат.
— Батюшка, — подошел он к отцу Феофилу, — а как насчет имени? Я хотел бы...
— Как нареку, так и будет, — перебил его отец Феофил. — Когда родился, ребенок?
— Двенадцатого марта. Трофимом я желал бы назвать...
— Трофимом нельзя. Если бы он появился на свет божий шестнадцатого или восемнадцатого, тогда другое дело. Согласно же святцам быть ему Феофаном.
— Батюшка! — взмолился Кондрат, едва не плача от огорчения. — Сделайте такую милость: назовите как прошу. — Тута и разницы что в четыре дни. Я еще целковый... сейчас.
— Стану я брать на душу грех за твой целковый, — насупил брови отец Феофил.
— Два целковых.
Пока две договаривающиеся стороны уточняли величину гонорара за кое-какие дополнения к святцам, третья сторона в образе Данела потихоньку вышла из собора и поспешила к арбе, с которой доносился плач ребенка и ласковые голоса Дзерассы и Степана. Солнце давно уже опустилось между белыми, как головки сахара, вершинами Кавказских гор, и в том месте полыхало алое зарево, словно большой костер разложили в ущелье небесный кузнец Курдалагон с одноглазым Афсати [16] и ждут, когда он прогорит и можно будет на его углях зажарить шашлык из убитой дичи.
— Ай-яй, нехорошо джигиту плакать, — сказал Данел, подходя к арбе. — Батюшка услышит — даст женское имя, как тогда жить будешь?
Малыш, словно устыдившись своих слез, замолчал, а его отец сграбастал лежащего в задке арбы ягненка и снова поспешил к собору.
— Вот, батька, барашка тебе. Жирный и большой. Ай-яй, какой хороший барашка! Возьми, пожалуйста, только не называй нашего сына Феофан, — протянул Данел попу жалобно блеющего ягненка.
— Да ты, Мазепа, очумел никак: скота в святой храм приволок! — возмутился отец Феофил. — Эй, Иннокентий! Убери отсюда эту дохлятину.
Тотчас подбежал ктитор, выхватил из рук Данела ягненка, роняющего на цветастый кафель горошины, дружески подмигнул и растворился в церковном сумраке.
— Наш сын, батька, родился двенадцатого марта, но ради бога святого, не называй его Феофан, — сложил умоляюще ладони на груди Данел.
— Гм, дался вам этот Феофан, — смягчился отец Феофил. — Ну и как ты хочешь назвать своего отпрыска?
— Назови, батька, Казбеком.
— Чего? — у священника задергалось веко. — Да ты думаешь, что говоришь, , азиат? Ведь такого имени и не существует вовсе.
— Есть такое имя, — упрямо возразил Данел. — Хорошее, красивое имя. Сегодня его видал: выше всех-стоит, белая-белая шапка на нем.
Отец Феофил всплеснул сухими ручками:
— Вот и поговори с турком. Это же гора, неодушевленный предмет.
— А ты, батька, одушевленный предмет? — сузил брови осетин. — Деньги два раза брал, барашка брал, а хорошего имени не хочешь дать человеку. — Давай все назад, я к другому батьке поеду.
Однако такой поворот дела не входил, по всей видимости, в служебную программу настоятеля Успенского собора.
— Ну-ну, ты не больно... Чего расшумелся в божьем храме, каторжник? — недовольно проворчал он и, отвернувшись от клиентов, направился к приготовленной купели. — Несите своих выродков да побыстрее, мне тут с вами не до утра торчать.
Клиенты с радостью бросились выполнять распоряжение батюшки.
Обряд крещения длился недолго. Еще не догорел табак в Данеловой трубке, как в темноте за оградой послышались шаги и недовольный голос Матрены:
— Разве ж это крещение? Смехота одна. Протатакал, как солдат на барабане, черт шелудивый, прости господи. Уж на что наш поп отец Варсонофий шельмоват и ленив дюже, а и то крещенскую молитву всю читает.
— Не богохульствуй, кума Матрена, — отвечал ей басом Силантий. — Батюшка, он знает, как службы править, на то и учен. Перед богом он ответчик, поняла? И ты ему не судья. Ну, кум, — подошел он к возу, — наливай чихирю. За здоровье крестника своего Трофима желаю выпить.
— Ну и слава богу! — воскликнул обрадованно Кондрат.
— Выпей, куманек, на здоровье да и мы с тобой.
— Вам бы только одна забота что чихирь хлестать, — проворчала Матрена, укладывая младенца на солому. — Аль мало вы его седни выжрали? Бери–ка, куманек, вожжи в руки да погоняй в станицу.
— Погоди малость, кума, — попросил Кондрат, стараясь впотьмах не промахнуться винной струей мимо кружки. — В кои веки я к вам в гости заявился, аж с Покрова не был. Мы только еще с кумом по одной да вот с друзьяком... — Кондрат мотнул локтем в сторону Данела. — Давай, брат Данила, на прощанье пропустим. Будешь, часом, в Стодеревской — забегай к Кондрату Калашникову — завсегда рад буду.
— Спасибо, ма халар, — приложил руку к белеющим в темноте газырям Данел. — Ты хороший человек, да перейдут все твои болезни ко мне. Приедешь на хутор — самым дорогим гостем встречать тебя буду.
— Может, и придется, как знать, — согласился Кондрат и передал кружку своему новому кунаку. — Выпей, брат Данила, за сынов наших, чтоб добрыми казаками повырастали. Ты как назвал своего?
— Казбек его имя! — С гордостью и невольным вызовом ответил Данел и повернулся к остановившемуся у арбы Степану: — Кум Степа, как поп-батька назвал нашего сына?
— Кандидом, — равнодушно ответил тот.
Данел от неожиданности едва не уронил кружку.
— Что?! Как ты сказал?
— Кандидом нарек, чего ж тут неясного? — еще равнодушнее повторил Степан и зевнул вполне натурально.
У Данела даже хмель вылетел из головы от такого неожиданного сообщения. Он сунул кружку в руки хозяина, в два прыжка подскочил к своему квартиранту:
— Ты зачем стоял возле купели? Я тебя, как родного брата, туда послал, говорил: «Смотри за этим волосатым жуликом двумя глазами». Полтора рубля брал, барашка тоже брал, а имя какое паршивое дал. Почему — «бандит»? В моем роду абреков не было. Почему так назвал? — Степан еле сдерживал себя, чтобы не расхохотаться.
—— Да не «бандит», а «Кандид», — поправил он друга кума. — Батюшка сказал, что Казбек — это гора, так себе: без души и без сердца, а «Кандид» означает по-гречески «чистосердечный», значит, с душой и с сердцем, понял?
— Где он, этот поп-батька? — вскричал не на шутку разгневанный Данел, хватаясь за кинжал и пытаясь бежать к воротам. — Я из него сейчас сердце доставать буду!
Однако Степан в последнюю секунду крепко взялся за рукав его черкески:
— Подожди, кум, ну чего ты взъерепенился, не разобравшись. Твоего сына назвали, как ты хотел — Казбеком, а в книгу записали Кандидом просто так, для порядку.
— Уй, Степан! — Данел облегченно вздохнул и покрутил кулаком перед носом кума. — Дошутишься ты у меня когда–нибудь, да проглочу я твои болезни и сломаю вместо тебя свою правую руку. Возьми–ка в арбе графин с аракой — хочу угостить хороших людей.
Как ни отказывался Кондрат «мешать виноградный сок с соком кукурузным», пришлось уступить настояниям Данела.
Выпил и Силантий.
— Крепка, стерва! — похвалил он при этом домашний напиток.
— Позлей как бы веселовской будет.
До чего же трудно расставаться друзьям-товарищам, когда все они хорошо знают, что в бочонке еще на добрую треть плещется душистый чихирь, а пузатый графин с аракой опорожнен только наполовину. Ах, сколько еще не сказано волнующих тостов, горячих заверений в вечной дружбе и верности. И кто знает, когда бы закончилась эта импровизированная пирушка у церковной ограды, если бы не маленький Кандид-Казбек. Он вдруг ни с того ни с сего зашелся таким надсадным криком, что стоящие неподалеку в казачьей конюшне кони нервно затопали ногами. То ли из чувства зависти к голосовым возможностям товарища по купели, то ли из солидарности с ним, но лежащий на возу Феофан-Трофимка в тот же миг отозвался серией коротких басовито-хриплых «уа».