— Шабаш! — Матрена решительно сунула чапуру под солому, сгребла в узел полотенце с остатками праздничной закуски. — Пьянчуги бессовестные, креста на вас нет. Вон детишков вконец замучили. Бери вожжи! — прикрикнула она на присмиревшего сразу кума Кондрата.
— Беру, беру, — согласился тот поспешно. — Только как же Данила? Ты, кунак, далече ли сейчас?
— Не беспокойся, пожалуйста, — отозвался Данел, прижимая по обыкновению руку к груди. — Моя арба постоит немножко здесь. Батька-бог серчать не будет...
— Так у тебя и знакомых нет в Моздоке? — в голосе Кондрата -прозвучали тревожные нотки.
— Есть, есть знакомые, не беспокойся, ради бога, — поспешно ответил. Данел. — Брат жены живет тут, недалеко, большой дом у него.
— Врешь, небось? — усомнился Кондрат. — Врет, а? — повернулся он к куме Матрене.
— Звестно, врет, — категорично заявила та и добавила, обращаясь к Данелу: — А ну, заворачивай следом!
Голос у казачки был такой решительный и властный и к тому же новорожденные орали так дружно и отчаянно, что осетин даже не успел поразмыслить над тем, правильно ли он делает, подчиняясь этой толстой русской бабе, как уже шел рядом со своей арбой по какой–то темной улице следом за казачьей телегой.
Глава третья
В хате, куда внесли плачущих крестников, гостям прежде всего бросились в глаза большие иконы в серебряных окладах. В двух из них за стеклом киота хранились венчальные свечи с золоченой спиральной ленточкой и бумажными цветами. Это иконы, которыми благословляли некогда родители молодого казака Силантия Брехова с его супругой Антонеей на самостоятельную жизнь.
«Богато живут», — отметил про себя Степан, глядя на теплящуюся перед иконами серебряную лампаду. Он перевел взгляд со «святого угла» на большой выскобленный ножом до желтизны стол с громадой пасхального кулича посредине и окруженный с трех сторон широкими дубовыми лавками, затем обратил внимание на засиженные мухами фотографии казаков в высоких шапках, развешанные в простенках между окнами. Нар в хате не было. Вместо них стояла блестящая кровать с горой пышных и белых подушек. Красивый ковер с изображением магараджи на охотничьем слоне отделял ее от стены.
— Заходите, гостечки дорогие, в залу, чего стали у порога? — засуетилась жена Силантия, маленькая, сухонькая, юркая, как мышь. — Ольга! — крикнула она в сенцы, отделяющие вторую половину хаты, — где ты задевалась? Встречай гостей.
Тотчас в «залу» вошла девушка в белой с цветочками кофте, наглухо застегнутой на груди до самой шеи, и черной шерстяной юбке. На ногах у нее модные, с зашнурованным верхом ботинки.
— Проходите, — повторила она материнское приглашение и, рдея от смущения, нагнула перед Данелом в полупоклоне покрытую цветастым полушалком голову, — милости просим.
— Не беспокойся, милая девушка, да падут все твои несчастья на мою голову, — заулыбался тоже смущенный осетин. — Ты вот ему лучше скажи, — и он ткнул пальцем в стоящего рядом белоруса. — Вырос большой-большой, а девок очень боится.
Пока гости рассаживались по лавкам, орущих малышей тем временем положили на кровать и распеленали.
— Господи боже мой! — вскричала Прасковья, Кондратова жена, — да они же по шейку мокрые! Оля, голубушка, принеси, доча, воды с кухни.
— Сейчас, тетя Параня, — Ольга метнулась мимо Степана, скользнув по его крепкой фигуре взглядом синих блестящих глаз и обдав его запахом дешевых духов.
«На отца больше похожа, — подумалось Степану при этом, — такая же рыжая. А хороша...»
Сейчас, конечно, придется снова пить вино. Вот бы посмотрел на все это Сергей, сказал бы: «Ничего себе устроился товарищ: хлещет родимую, как сапожник». А что? Он сапожник и есть: со всех хуторов везут к нему заказы на сапоги да чувяки.
Степан снова окинул глазами внутреннее убранство хаты. По всему видно, хозяин из зажиточных. Над столом висит лампа «Молния». Пол — деревянный да еще крашеный. На ковре — дорогое оружие: шашка с серебряной рукоятью, кинжал в богатой оправе и револьвер в кобуре. Хозяин, чувствуется, — преданный царю и отечеству слуга. Из немногих оброненных Силантием слов Степан понял: этот за свои казачьи привилегии будет каждому горло грызть, кто на эти привилегии посягнет. Вот Кондрат — другое дело: легкой души человек. Интересно, почему он дружит с Силантием?
Хорош Кондрат! Истинно русская душа — открытая, широкая. Да и жена ему под стать. Рослая, крепкого сложения казачка с могучей грудью и полными сильными руками. Лицо круглое, чернобровое с веселыми карими глазами. С каким проворством и ворчливым добродушием возится она с обмаравшимися малышами, как привычно-ласково пеленает она красненькие, кривоногие существа, с какой любовью подносит одно из них к своей белой, разбухшей от молока груди. Она некоторое время смотрит на чмокающего сына, затем, взглянув на чужого мальчугана, которому девушка-осетинка сует в рот соску, привычным движением освобождает из кофты правую грудь:
— Давай его сюда.
Казбек, давясь и кашляя от избытка молока, жадно присасывается к большому, коричневому, как перезрелая малина, соску.
— Ишь припиявился, доброхот, — ласково ворчит Прасковья, — осетиненок, а тянет по-нашему, по-русскому...
Между тем хозяйка дома Антонея накрыла стол холщовой скатертью. Придавила ее посредине бутылью с вином, разложила вокруг крашеные яйца, творог в сметане, соленые огурцы и прочую снедь. Окружила все это цепью стаканов — словно часовых поставила:
— Прошу, дорогие гостечки, отведать хлеба-соли нашего.
И завертелось вновь колесо праздничной пирушки. Снова зазвучали над столом кавказские многословные тосты, зазвенели наполненные чихирем стаканы, Ой, как весело, братцы! Наплевать, что завтра в дороге будет. трещать голова с похмелья. Пропади она пропадом, забота о том, что вместо подохшего вчера быка надо покупать другого. На душе спокойно, весело, вольготно.
В хмельном завихрении Данел не сразу даже заметил усевшуюся за стол вместе с мужчинами Дзерассу.
А когда заметил и устремил на нее гневный взгляд, Степан незаметно от хозяев толкнул его локтем в бок и шепнул на ухо:
— Чего уставился на девчонку? В стакан лучше гляди. В чужой монастырь со своим уставом не лезь, понял? Пускай посидит за столом, ничего тебе не сделается.
— Наш закон... — начал было Данел, но махнул рукой и стал подпевать хозяевам, затянувшим казачью песню:
Вечер зимний, непогодный.
По ущельям и горам
ветерок свистал холодный,
шел дождь c снегом пополам.
Данел до того правильно выводил все песенные рулады и так четко выговаривал казачьи слова, что Кондрат с Силантием многозначительно переглянулись: казак да и только!
Там на берюжке холмистом
путь-дороженька была,
по холмистой, каменистой,
извиваяся, вела.
Песня не ахти какая складная. И содержание у нее не очень богатое. Едут на пост где–то на турецкой границе братцы-казаки. Свищет холодный ветер, мелькают черные бурки и белые башлыки. Неуютно... Но вот догоняет их гонец с приказом.
Он догнал и передал,
Чтобы Плиев с сотней разом
Шестатинский пост забрал.
И дальше, через несколько куплетов: —
...Турки все небрежно спали,
им не снилось про войну,
а проснулися —узнали:
очутилися в плену.
Командир наш славный Плиев
с них оружье посымал.
Малама же их, злодеев,
как баранов, в плен погнал.
Вот и весь смысл песни: напали казаки на сонных «злодеев» и погнали в плен.
Но почему заблестела в глазах Кондрата слеза, а у невозмутимого Силантия задрожал голос? Значит, трогало что–то в этой песне суровую душу казака. Не мелькающие ли бурки и башлыки среди хлопьев снега и дождевых струй наводили поющих на грустную мысль о вольной с виду, но собачьей по своей сути жизни казака-воина, в любую минуту готового бросить родных и отправиться на войну в далекую туретчину?